А ну, посмотрим: письмо довольно четкое. Однако же в почерке все есть как будто что-то собачье. Прочитаем:

Милая Фидель, я все не могу привыкнуть к твоему мещанскому имени. Как будто бы уже не могли дать тебе лучшего? Фидель, Роза - какой пошлый тон! однако ж все это в сторону. Я очень рада, что мы вздумали писать друг к другу.

Письмо писано очень правильно. Пунктуация и даже буква ъ везде на своем месте. Да эдак просто не напишет и наш начальник отделения, хотя он и толкует, что где-то учился в университете. Посмотрим далее:

Мне кажется, что разделять мысли, чувства и впечатления с другим есть одно из первых благ на свете.

Гм! мысль почерпнута из одного сочинения, переведенного с немецкого. Названия не припомню.

Я говорю это по опыту, хотя и не бегала по свету далее ворот нашего дома. Моя ли жизнь не протекает в удовольствии? Моя барышня, которую папа называет Софи, любит меня без памяти.

Ай, ай!.. ничего, ничего. Молчание!

Папа' тоже очень часто ласкает. Я пью чай и кофей со сливками. Ах, mа chere, я должна тебе сказать, что я вовсе не вижу удовольствия в больших обглоданных костях, которые жрет на кухне наш Полкан. Кости хорошо только из дичи, и притом тогда, когда еще никто не высосал из них мозга. Очень хорошо мешать несколько соусов вместе, но только без каперсов и без зелени; но я не знаю ничего хуже обыкновения давать собакам скатанные из хлеба шарики. Какой-нибудь сидящий за столом господин, который в руках своих держал всякую дрянь, начнет мять этими руками хлеб, подзовет тебя и сунет тебе в зубы шарик. Отказаться как-то неучтиво, ну и ешь; с отвращением, а ешь...

Черт знает что такое! Экой вздор! Как будто бы не было предмета получше, о чем писать. Посмотрим на другой странице. Не будет ли чего подельнее.

Я с большою охотою готова тебя уведомлять о всех бывающих у нас происшествиях. Я уже тебе кое-что говорила о главном господине, которого Софи называет папа'. Это очень странный человек.

А! вот наконец! Да, я знал: у них политический взгляд на все предметы. Посмотрим, что папа':

...очень странный человек. Он больше молчит. Говорит очень редко; но неделю назад беспрестанно говорил сам с собою: "Получу или не получу?" Возьмет в одну руку бумажку, другую сложит пустую и говорит: "Получу или не получу?" Один раз он обратился и ко мне с вопросом: "Как ты думаешь, Меджи получу или не получу?" Я ровно ничего не могла понять, понюхала его сапог и ушла прочь. Потом, ma chere, через неделю папа' пришел в большой радости. Все утро ходили к нему господа в мундирах и с чем-то поздравляли. За столом он был так весел, как я еще никогда не видала, отпускал анекдоты, а после обеда поднял меня к своей шее и сказал: "А посмотри, Меджи, что это такое". Я увидела какую-то ленточку. Я нюхала ее, но решительно не нашла никакого аромата; наконец потихоньку лизнула: соленое немного.

Гм! Эта собачонка, мне кажется, уже слишком... чтобы ее не высекли! А! так он честолюбец! Это нужно взять к сведению.

Прощай, ma chere, я бегу и прочее... и прочее... Завтра окончу письмо. Ну, здравствуй! Я теперь снова с тобою. Сегодня барышня моя Софи...

А! ну, посмотрим, что Софи. Эх, канальство!.. Ничего, ничего... будем продолжать.

...барышня моя Софи была в чрезвычайной суматохе. Она собиралась на бал, и я обрадовалась, что в отсутствие ее могу писать к тебе. Моя Софи всегда чрезвычайно рада ехать на бал, хотя при одевании всегда почти сердится. Я никак не понимаю, ma chere, удовольствия ехать на бал. Софи приезжает с балу домой в шесть часов утра, и я всегда почти угадываю по ее бледному и тощему виду, что ей, бедняжке, не давали там есть. Я, признаюсь, никогда бы не могла так жить. Если бы мне не дали соуса с рябчиком или жаркого куриных крылышек, то... я не знаю, что бы со мною было. Хорош также соус с кашкою. А морковь, или репа, или артишоки никогда не будут хорошо...

Чрезвычайно неровный слог. Тотчас видно, что не человек писал. Начнет так, как следует, а кончит собачиною. Посмотрим-ка еще в одно письмецо. Что-то длинновато. Гм! и числа не выставлено.

Ах, милая! как ощутительно приближение весны. Сердце мое бьется, как будто все чего-то ожидает. В ушах у меня вечный шум, так что я часто, поднявши ножку, стою несколько минут, прислушиваясь к дверям. Я тебе открою, что у меня много куртизанов. Я часто, сидя на окне, рассматриваю их. Ах, если б ты знала, какие между ними есть уроды. Иной преаляповатый, дворняга, глуп страшно, на лице написана глупость, преважно идет по улице и воображает, что он презнатная особа, думает, что так на него и заглядятся все. Ничуть. Я даже и внимания не обратила, так как бы и не видала его. А какой страшный дога останавливается перед моим окном! Если бы он стал на задние лапы, чего, грубиян, он, верно, не умеет, - то он бы был целою головою выше папа' моей Софи, который тоже довольно высокого роста и толст собою. Этот болван, должно быть, наглец преужасный. Я поворчала на него, но ему и нуждочки мало. Хотя бы поморщился! высунул свой язык, повесил огромные уши и глядит в окно - такой мужик! Но неужели ты думаешь, ma chere, что сердце мое равнодушно ко всем исканиям, - ах нет... Если бы ты видела одного кавалера, перелезающего через забор соседнего дома, именем Трезора. Ах, ma chere, какая у него мордочка!

Тьфу, к черту!.. Экая дрянь!.. И как можно наполнять письма эдакими глупостями. Мне подавайте человека! Я хочу видеть человека; я требую пищи - той, которая бы питала и услаждала мою душу; а вместо того эдакие пустяки... перевернем через страницу, не будет ли лучше:

...Софи сидела за столиком и что-то шила. Я глядела в окно, потому что я люблю рассматривать прохожих. Как вдруг вошел лакей и сказал: "Теплов" - "Проси, - закричала Софи и бросилась обнимать меня... - Ах, Меджи, Меджи! Если б ты знала, кто это: брюнет, камер-юнкер, а глаза какие! черные и светлые, как огонь", - и Софи убежала к себе. Минуту спустя вошел молодой камер-юнкер с черными бакенбардами, подошел к зеркалу, поправил волоса и осмотрел комнату. Я поворчала и села на свое место. Софи скоро вышла и весело поклонилась на его шарканье; а я себе так, как будто не замечая ничего, продолжала глядеть в окошко; однако ж голову наклонила несколько набок и старалась услышать. о чем они говорят. Ах, ma chere, о каком вздоре они говорили. Они говорили о том, как одна дама в танцах вместо одной какой-то фигуры сделала другую; также, что какой-то Бобов был очень похож в своем жабо на аиста и чуть было не упал; что какая-то Лидина воображает, что у ней голубые глаза, между тем как они зеленые, - и тому подобное. "Куда ж, - подумала я сама в себе, - если сравнить камер-юнкера с Трезором!" Небо! какая разница! Во-первых, у камер-юнкера совершенно гладкое широкое лицо и вокруг бакенбарды, как будто бы он обвязал его черным платком; а у Трезора мордочка тоненькая, и на самом лбу белая лысинка. Талию Трезора и сравнить нельзя с камер-юнкерскою. А глаза, приемы, ухватки совершенно не те. О, какая разница! Я не знаю, ma chere, что она нашла в своем Теплове. Отчего она так им восхищается?..

Мне самому кажется, здесь что-нибудь да не так. Не может быть, чтобы ее мог так обворожить камер-юнкер. Посмотрим далее:

Мне кажется, если этот камер-юнкер нравится, то скоро будет нравиться и тот чиновник, который сидит у папа в кабинете. Ах, ma chere, если бы ты знала, какой это урод. Совершенная черепаха в мешке...

Какой же бы это чиновник?..

Фамилия его престранная. Он всегда сидит и чинит перья. Волоса на голове его очень похожи на сено. Папа' всегда посылает его вместо слуги.

Мне кажется, что эта мерзкая собачонка метит на меня. Где ж у меня волоса как сено?

Софи никак не может удержаться от смеха, когда глядит на него.

Врешь ты, проклятая собачонка! Экой мерзкий язык! Как будто я не знаю, что это дело зависти. Как будто я не знаю, чьи здесь штуки. Это штуки начальника отделения. Ведь поклялся же человек непримиримою ненавистью - и вот вредит да и вредит, на каждом шагу вредит. Посмотрим, однако же, еще одно письмо. Там, может быть, дело раскроется само собою.

Ma chere Фидель, ты извини меня, что так давно не писала. Я была в совершенном упоении. Подлинно справедливо сказал какой-то писатель, что любовь есть вторая жизнь. Притом же у нас в доме теперь большие перемены. Камер-юнкер теперь у нас каждый день. Софи влюблена в него до безумия. Папа' очень весел. Я даже слышала от нашего Григория, который метет пол и всегда почти разговаривает сам с собою, что скоро будет свадьба; потому что папа' хочет непременно видеть Софи или за генералом, или за камер-юнкером, или за военным полковником...

Черт возьми! я не могу более читать... Все или камер-юнкер, или генерал. Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, - срывает у тебя камер-юнкер или генерал. Черт побери! Желал бы я сам сделаться генералом: не для того, чтобы получить руку и прочее, нет, хотел бы быть генералом для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и делать все эти разные придворные штуки и экивоки, и потом сказать им, что я плюю на вас обоих. Черт побери. Досадно! Я изорвал в клочки письма глупой собачонки.

Nun mi rigardu! La letero estas sufiche legebla, tamen en la skribmaniero estas ia hundajho. Mi legu:

”Charma Fidel! Mi ankorau ne povas kutimighi al via burgha nomo. Chu oni ne povus nomi vin pli bone? Fidel, Roza — kia malnobla tono! Tamen chion chi ni metu flanken. Mi estas tre ghoja, ke ni elpensis skribi unu al la alia.”

La letero estas skribita tre regule. La punktaro kaj ech la litero ”e” staras sur siaj lokoj. Ja, tiel, oni konsentu, ne skribas ech nia sekciestro, kiu diras, ke li lernis en iu universitato. Mi rigardu pluen.

”Mi diras tion pro sperto, kvankam en la mondo mi ne kuris pluen, ol al la pordego de nia korto. Chu ne mia vivo fluas kontente? Mia fraulino, kiun pachjo nomas Sofi, treege amas min.”

Aj, aj! ..... nenio, nenio! estu silento!

”Pachjo ankau karesas min ofte. Mi trinkas teon kaj kafon kun kremo. Ho, mia charma, mi devas diri al vi, ke mi tute ne vidas plezuron en grandaj chirkaulekitaj ostoj, kiujn manghegas nia Polkano en la kuirejo. Nur ostoj de chasajho estas bonaj kaj nur tiam, kiam neniu elsuchis el ili la medolon. Estas tre bone kunigi kelkajn saucojn kune sed sen kaporoj kaj verdajho; sed mi scias nenion pli malbonan, ol la kutimo doni al la hundoj rulitajn buletojn el pano. Iu, sidanta che tablo, sinjoro, kiu en siaj manoj tenis diversajn abomenajhojn, komencas per tiuj samaj manoj dispecigi panon, alvokas vin kaj enshovas buleton en viajn dentojn. Oni povus forigi ghin, sed tio ne estus ghentila, — nu, tial mi manghas, kun abomeno, sed manghas .....”

Diablo scias, kia sensencajho! Chu ne estis priskribota objekto pli bona?! Tamen mi rigardu alian paghon, chu ne trovighos io pli interesa.

” ..... Mi estas preta sciigi al vi kun granda volo pri la chefa sinjoro, kiun Sofi nomas pachjo. Tiu chi sinjoro estas tre stranga homo .....”

Ha! jen fine! jes, mi sciis, — hundoj havas politikajn rigardojn al chiuj objektoj. Vidu, kio estas pachjo.

” ..... Estas tre stranga homo. Li plej multe silentas, kaj parolas tre malofte. Tamen antau unu semajno li senchese ripetadis al si mem: ”Chu mi ricevos, au ne ricevos?” Li prenis en unu mano papereton, premis la duan manon malplene kaj ripetis: ”Chu mi ricevos, au ne ricevos?” Unufoje li sin turnis kun demando al mi: ”Kiel, Meghi, chu ci pensas, ke mi ricevos, au ne ricevos?” Mi tute nenion povis kompreni, mi flaris lian boton kaj foriris. Plie, mia charma, post unu semajno pachjo revenis hejmen tre ghoja; dum mateno venis al li sinjoroj en uniformoj, kaj pro io ili gratulis lin. Tagmanghante, li estis tiel gaja, kiel neniam ankorau mi vidis lin, — li rakontis ech anekdotojn. Kaj post la tagmangho li levis min al sia kolo kaj diris: ”Vidu tion chi, Meghi, — kio ghi estas?” Mi vidis ian rubandeton; mi flaris ghin, sed ghi tute ne bonodoris; mi ech lekis ghin: ghi estis iom sala.”

Hm! Mi opinias, ke tiu chi hundacho jam tro kuraghas ..... Oni ja devus vergi ghin! Tamen chio chi signifas, ke li estas honoramanto! Tion estas bezonate memori.

”..... Adiau, mia charma! Mi kuras kaj la ceteraj ..... kaj la ceteraj ..... Morgau mi finos la leteron. — Nun, bonan tagon! Nun mi ree estas kun vi. Hodiau mia fraulino Sofi.....”

Ha, ha! Nun mi rigardu ion pri Sofi. Ho, kanajlajho! ..... Nenio, nenio ..... Mi daurigos.

”..... Mia fraulino Sofi tumultis eksterordinare, — shi ornamis sin por balo, kaj tial mi tre ghojis, ke dum shi forestos, mi povos skribi al vi. Mia Sofi estas chiam ghoja por veturi balon, kvankam ornamante sin, shi preskau chiam koleras. Mi ne povas kompreni, kial homoj sin vestas kaj ornamas. Kial ili ne iras, ekzemple, kiel mi? Estus bone kaj trankvile. Mi ne komprenas, mia charma, la plezuron de veturado al balo. Sofi revenas hejmen de balo chiam matene je la sesa, kaj mi preskau chiam divenas lau shia pala kaj maldika vizagho, ke oni ne donis al shi, malfelichulino, tie por manghi. Mi konfesas, ke mi neniam povus tiel vivi. Se oni ne donus al mi saucon kun tetrao, au rostajhon de kokaj flugiloj, tiam ..... mi ne scias, kio mi farighus. Ankau estas bona sauco kun kacheto; sed karoto, au rapo, au artishoko estos neniam bonaj.”

Eksterordinare malegala estas la stilo! Tuj oni povas konkludi, ke ne homo skribis: ghi komencighas dece, sed finighas per hundajho. Mi tamen rigardu ankorau unu letereton. En ghi io estas priskribita iom longe. Hm! kaj ne estas notita dato.

”Ho, charmulino, kiel sentighas la proksimigho de printempo! Mia koro batas, kvazau ghi atendas iun. En miaj oreloj estas chiam bruo, tial mi ofte, levinte piedeton, staras kelkajn minutojn auskultante che pordo. Mi malkovras al vi, ke mi havas multe da amindumantoj. Mi ofte, sidante sur la fenestro, rigardas ilin. Ho, se vi scius, kiaj malbeluloj estas inter ili! Iu, plej fushe kreita, terure malsagha korthundo kun tre malsagha vizagho, iradas plej grave sur la strato kaj imagas, ke ghi estas la plej fama persono, kaj ghi pensas, ke chiuj rigardas ghin. Tute ne! Mi ech mian atenton ne turnis al ghi. Tiel, kvazau mi tute ne vidus ghin. Kaj kia terura dogo haltas kelkfoje antau mia fenestro! Se ghi nur starus sur la malantauaj piedoj, kion ghi, malghentilulo, kredeble ne povas fari, ghi estus pli alta je tuta kapo ol pachjo de mia Sofi, kies kresko ankau estas sufiche alta kaj dika. Tiu malghentilulo estas kredeble la plej terura arogantulo! Mi murmuris al ghi, sed ghi tute malshatis mian murmuron; ghi eligis sian langon, pendigis siajn grandajn orelojn kaj rigardis mian fenestron, tia vilaghulo ghi estas! Sed chu efektive, mia charma, vi opinias, ke mia koro indiferente rilatas al chiuj amserchoj? Ho ne! ..... Se vi vidus unu kavaliron, nomata Trezoro, ofte transrompanta la baron de najbara korto, ..... Ho, mia charma, kiel bela estas ghia vizagheto! .....”

Tjfu (li kracas), je diablo! ..... Kia abomenajho! Kiel oni povas plenigi leterojn per tiaj malsaghajhoj! Oni donu al mi homon! Mi volas vidi homon; mi postulas manghaion spiritan, kiu nutrus kaj dolchigus mian animon; kaj anstatau tio, kio estas malsa.ajhoj ..... Mi rigardu alian paghon, chu ne trovighos io pli bona?

” ..... Sofi sidis che la tablo kaj ion kudris. Mi rigardis tra la fenestro, char mi amas chirkaurigardi la preterirantojn, subite eniris la lakeo kaj diris: ’Teplov!’ — ’Petu lin eniri!’ ekkriis Sofi kaj jhetis sin por chirkaupreni min. ’Ho, Meghi, Meghi! Se ci scius, kiu venis: tiu chi estas nigraharulo, kamer-junkero kun nigregaj okuloj, kiel agato!’ Kriinte tion chi, Sofi kuris en sian chambron. Post minuto, eniris juna kamer-junkero, havanta nigrajn vangoharojn; li iris al spegulo, bonigis siajn harojn kaj chirkaurigardis la gastochambron. Mi ekmurmuris kaj sidighis sur mia loko. Sofi baldau eniris kaj gaje resalutis lian salutegon; mi do, kvazau nenion rimarkante, daure rigardis tra la fenestro, tamen mi klinis mian kapon iom flanken kaj penis subaudi, pri kio ili parolas. Ho, mia charma, pri kia sensencajho ili parolis! Ili parolis pri sinjorino, kiu en dancoj faris maldecan pashon; pri iu sinjoro Bobov, kiu similis en sia jhabo al cikonio, tiel ke li, dancante, preskau falis; pri iu sinjorino Lidina, kiu imagas, ke shi havas bluajn okulojn, dum shiaj okuloj efektive estas verdaj; kaj pri chio simila. ’Ho,’ mi pensis en mi mem: ’Se oni komparus la kamer-junkeron kun Trezoro! Chielo! Kia diferenco! Unue, la vizagho de la kamer-junkero estas tute ebena, largha kaj chirkauata de vangoharoj, kvazau li chirkauligis ghin per nigra tuko; kaj la vizagheto de Trezoro estas maldiketa, kaj sur la frunto mem estas blanka makuleto. La talion de Trezoro oni ech ne povas kompari kun talio kamerjunkera. Kaj la okuloj, agoj, lertecoj de Trezoro estas tute aliaj. Ho, kia diferenco inter ili! Mi ne scias, mia charma, kion bonan shi trovas en sia Teplov, kial li ravigas shin?’ ”

Al mi mem shajnas, ke tie chi estas ia malkomprenigho. Ne povas esti, ke sinjoro Teplov tiel enamigis sin en shin. Mi rigardos pluen:

”Al mi shajnas, ke, se plachas al shi tiu chi kamer-junkero, tiam tiu oficisto, kiu sidas en la pachja kabineto, ankau baldau povos ekplachi al shi. Ho, mia charma, se vi scius, kia malbelulo estas tiu oficisto l Li estas tute kiel testudo en sako .....”

Kiu do estas tiu chi oficisto? .....

”Lia familia nomo estas plej stranga. Li chiam sidas kaj preparas plumojn. La haroj sur lia kapo estas kiel fojno. La pachjo kelkfoje sendas lin anstatau servisto.”

Al mi shajnas, ke tiu chi abomena hundacho aludas min. Kiam do miaj haroj similis al fojno?

”Sofi tute ne povas deteni sin de rido, kiam shi rigardas lin.”

Ci mensogas, malbenita hundacho! Kiel abomena estas ghia lango! Kiel se mi ne scius, ke chio chi estas artifiko de envio? Chu mi ne scias, kies estas tie chi la artifikajhoj? Tiuj chi artifikajhoj devenas de la sekciestro. Tiu homo ja jhuris pri nepacigebla malamikeco kaj senchese malutilas al mi, apud chiu pasho mia li malutilas. Mi tamen rigardu ankorau unu letereton; tie, povas esti, cirkonstanco malkovrighos per si mem.

”Mia charma Fidel, pardonu min pro mia longa silentado. Mi estis tute ravigita. Tute vere iu verkisto diris, ke la amo estas dua vivo. Krom tio, en nia domo okazis grandaj shanghoj. La kamer-junkero nun estadas che ni chiutage. Sofi estas sensaghe enamighinta en lin. Pachjo estas tre gaja. Mi ech audis de nia servanto Grigorio, kiu, balaante la plankon, chiam parolas kun si mem, ke baldau estos geedzigho, char pachjo nepre volas sian filinon Sofi edzinigi au al generalo, au al kamer-junkero, au al regimentestro......”

Je diablo. mi ne povas legi plue ..... Chie estas au kamer-junkeroj, au generaloj. Chion, kio estas plej bona en la mondo, prenas au kamer-junkeroj, au generaloj. Oni trovas al si malgrandan richecon, oni pensas atingi ghin per la mano, — sed subite kamer-junkero, au generalo kaptas ghin por si mem. Diablo malbenita! Mi deziregas farighi mem generalo, tute ne por ricevi shian manon, kaj cetere, — ne, mi volas esti generalo nur por vidi, kiel ili saltos chirkau mi, kiel ili faros diversajn kortegajn agojn kaj farojn, poste mi dirus al ili, ke mi volas krachi sur ilin ambau. Je diablo, estas chagrene al mi! Mi disshiris en floketoj la leterojn de la malsaghega hundacho.