Сегодня середа, и потому я был у нашего начальника в кабинете. Я нарочно пришел пораньше и, засевши, перечинил все перья. Наш директор должен быть очень умный человек. Весь кабинет его уставлен шкафами с книгами. Я читал название некоторых: все ученость, такая ученость, что нашему брату и приступа нет: все или на французском, или на немецком. А посмотреть в лицо ему: фу, какая важность сияет в глазах! Я еще никогда не слышал, чтобы он сказал лишнее слово. Только разве, когда подашь бумаги, спросит: "Каково на дворе?" - "Сыро, ваше превосходительство!" Да, не нашему брату чета! Государственный человек. Я замечаю, однако же, что он меня особенно любит. Если бы и дочка... эх, канальство!.. Ничего, ничего, молчание! Читал "Пчелку". Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-богу, их всех, да и перепорол розгами! Там же читал очень приятное изображение бала, описанное курским помещиком. Курские помещики хорошо пишут. После этого заметил я, что уже било половину первого, а наш не выходил из своей спальни. Но около половины второго случилось происшествие, которого никакое перо не опишет. Отворилась дверь, я думал, что директор, и вскочил со стула с бумагами; но это была она, она сама! Святители, как она была одета! платье на ней было белое, как лебедь: фу, какое пышное! а как глянула: солнце, ей-богу, солнце! Она поклонилась и сказала: "Папа' здесь не было?" Ах, ай, ай! какой голос! Канарейка, право, канарейка! "Ваше превосходительство, - хотел я было сказать, - не прикажите казнить, а если уже хотите казнить, то казните вашею генеральскою ручкою". Да, черт возьми, как-то язык не поворотился, и я сказал только: "Никак нет-с". Она поглядела на меня, на книги и уронила платок. Я кинулся со всех ног, подскользнулся на проклятом паркете и чуть-чуть не расклеил носа, однако ж удержался и достал платок. Святые, какой платок! тончайший, батистовый - амбра, совершенная амбра! так и дышит от него генеральством. Она поблагодарила и чуть-чуть усмехнулась, так что сахарные губки ее почти не тронулись, и после этого ушла. Я еще час сидел, как вдруг пришел лакей и сказал: "Ступайте, Аксентий Иванович, домой, барин уже уехал из дому". Я терпеть не могу лакейского круга: всегда развалится в передней, и хоть бы головою потрудился кивнуть. Этого мало: один раз одна из этих бестий вздумала меня, не вставая с места, потчевать табачком. Да знаешь ли ты, глупый холоп, что я чиновник, я благородного происхождения. Однако ж я взял шляпу и надел сам на себя шинель, потому что эти господа никогда не подадут, и вышел. До'ма большею частию лежал на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: "Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал". Должно быть, Пушкина сочинение. Ввечеру, закутавшись в шинель, ходил к подъезду ее превосходительства и поджидал долго, не выйдет ли сесть в карету, чтобы посмотреть еще разик, - но нет, не выходила.

Hodiau estas merkredo, kaj tial mi estis che nia chef-estro en la kabineto. Mi intence iris pli frue, kaj sidighinte preparis chiujn plumojn. Nia direktoro devas esti sagha homo. Lia tuta kabineto estas plena de libraj shrankoj. Mi legis la nomojn de kelkaj libroj: chio estas sciencego, tia sciencego, ke por ni, fushistoj, ne estas eble ech tushi ghin, — chio estas presita france au germane. Kaj, se vi rigardas lian vizaghon: hu, kia graveco brilas en liaj okuloj! Mi ankorau neniam audis de li superfluan vorton. Nur kiam mi donas al li skribajhojn, li kelkfoje demandas: — "Kiel estas ekstere?" — "Malseke, via ekscelenco", — mi respondas. Jes, li ne kompareblas kun ni, — li estas regema homo! Tamen mi rimarkas, ke li aparte amas min. Se amus min li kaj la filino! Ho, estas kanajlajho ..... Sed nenion signifas, nur estu silento! ..... Mi legis ”Abeleton”. Kiel malsagha popolo estas la francoj! Nu, kion ili volas? Je Dio, mi ilin chiujn vergus! Tie mi ankau legis tre agrablan prezenton de balo, priskribitan de bienhavanto el Kursk. La bienhavantoj el Kursk bone skribas. Post tio mi rimarkis, ke eksonis duono antau la unua horo; kaj nia direktoro ankorau ne eliris el sia dormejo. Sed chirkau duono antau la dua farighis okazo, kiun povas priskribi neniu plumo. La pordo malfermighis. Mi pensis, ke la direktoro venas, kaj mi desaltis de mia segho kun la skribajhoj; sed estis shi, — shi mem! Sanktuloj, kiel shi estis vestita! La vestajhoj sur shi estis blankaj, kiel cigno, — hu, kiel luksaj! Kaj kiam shi jhetis rigardon sur min, la suno! Je Dio, la suno! Shi salutis kaj demandis: — "Chu pachjo ne estas tie chi?" Aj, aj, aj! Kia vocheto! Kanario, vere kanario! — "Via ekscelenco! — mi intencis diri, — ne ordonu ekzekuti min, kaj se vi jam volas ekzekuti, tiam ekzekutu min vi mem per via ekscelenca maneto"; — sed je diablo, mia lango pro nekonata kauzo ne obeis min, kaj mi diris nur: — "Tute ne". Shi rigardis min kaj perdis sian naztukon. Mi jhetegis min al la tuko, glitis sur la malbenita pargeto kaj preskau rompis mian nazon. Tamen mi detenis min kaj levis la tukon. Sanktuloj, kia tuko! Plej maldika batista bonodorajho, tute bonodorajho! Ghi odoregis per generaleco! Shi dankis kaj apenau ridetis, tiel ke shiaj dolchaj lipetoj restis preskau senmovaj, kaj post tio shi foriris. Mi sidis ankorau unu horon, kiam subite eniris lakeo kaj diris: — "Aksentij Ivanovich, iru hejmen, la sinjoro jam veturis el la domo". Mi ne povas toleri la lakearon: chiam ili sidas en la antauchambro kiel sinjoregoj, kaj ech per kapo ne deziras saluteti; plie: foje unu el tiuj kanajloj intencis regali min per flartabako sen levighi de sia segho. — Chu ci scias, malsagha malnoblulo, ke mi estas oficisto, ke mia deveno estas nobla? Tamen mi prenis la chapelon kaj metis mem sur min la pelton, char tiuj sinjoroj neniam faras servon, kaj eliris. Hejme mi plejparte kushis sur la lito. Poste mi transkribis tre belajn versetojn: ”Mi animeton dum horeto ne vidante, pensis, ke tutan jaron mi shin ne vidis; mian vivon ekmalamante, chu oni povas vivi plu, mi diris.” Kredeble tiujn chi versetojn Pushkin verkis. Vespere, envolvinte min en pelton, mi iris al la parada pordo de shia ekscelenco kaj atendis longe por vidi shin ankorau unu fojon, kiam shi eliros por sidighi en kaleshon; sed ne, shi ne eliris.

Разбесил начальник отделения. Когда я пришел в департамент, он подозвал меня к себе и начал мне говорить так: "Ну, скажи, пожалуйста, что ты делаешь?" - "Как что? Я ничего не делаю", - отвечал я. "Ну, размысли хорошенько! ведь тебе уже за сорок лет - пора бы ума набраться. Что ты воображаешь себе? Ты думаешь, я не знаю всех твоих проказ? Ведь ты волочишься за директорскою дочерью! Ну, посмотри на себя, подумай только, что ты? ведь ты нуль, более ничего. Ведь у тебя нет ни гроша за душою. Взгляни хоть в зеркало на свое лицо, куды тебе думать о том!" Черт возьми, что у него лицо похоже несколько на аптекарский пузырек, да на голове клочок волос, завитый хохолком, да держит ее кверху, да примазывает ее какою-то розеткою, так уже думает, что ему только одному все можно. Понимаю, понимаю, отчего он злится на меня. Ему завидно; он увидел, может быть, предпочтительно мне оказываемые знаки благорасположенности. Да я плюю на него! Велика важность надворный советник! вывесил золотую цепочку к часам, заказывает сапоги по тридцати рублей - да черт его побери! я разве из какие-нибудь разночинцев, из портных или из унтер-офицерских детей? Я дворянин. Что ж, и я могу дослужиться. Мне еще сорок два года - время такое, в которое, по-настоящему, только что начинается служба. Погоди, приятель! будем и мы полковником, а может быть, если бог даст, то чем-нибудь и побольше. Заведем и мы себе репутацию еще и получше твоей. Что ж ты себе забрал в голову, что, кроме тебя, уже нет вовсе порядочного человека? Дай-ка мне ручевский фрак, сшитый по моде, да повяжи я себе такой же, как ты, галстук, - тебе тогда не стать мне и в подметки. Достатков нет - вот беда.

Diabligis min la sekciestro. Kiam mi iris en la departamenton, li vokis min al si kaj komencis paroli tiel: — "Nu diru, mi petas vin, kion vi faras?" — "Kiel, kion? Mi nenion faras", — mi respondis. — "Nu, vi pripensu bonege! Vi ja havas pli ol kvardek jarojn. Estas tempo saghighi. Kion vi imagas al vi? Vi pensas, ke mi ne konas chiujn viajn petolojn? Vi ja amindumas la filinon de la direktoro! Vi gardu vin, vi pensu nur, kiu estas vi? Vi ja estas nulo, nenio pli. Vi ja nenion, ech unu kopekon, havas. Rigardu almenau en spegulo vian vizaghon; chu vi povas ech penseti pri shi!" Je diablo, ke lia vizagho similas iom al apoteka boteleto, ke li havas sur sia kapo flokon da haroj, volvitan en tufo, ke li tenas sian kapon iom supren kaj shmiras ghin per ia pomado — pro chio chi li pensas, ke nur al li nun chio estas permesita. Mi komprenas, komprenegas, kial li koleras je mi: li envias, li kredeble vidis la signojn de favoro de shi faratajn prefere al mi. Sed mi krachas sur lin! Chu tre gravas la rango de kortega konsilanto! Ke li surpendigis oran ceneton al la poshhorlogho kaj mendas al si tridekrublajn botojn, — sed pro chio tio la diablo tute prenu lin! Mi ankau devenas ne de iuj sennobluloj, ne de tajloroj kaj ne de suboficiraj infanoj — mi estas nobelo! Mi ankau povas atingi gravan rangon. Mi havas nur kvardek du jarojn, la tempo estas tia, ke mia servofico, lau efektiveco, nur komencighas. Iom atendu, amiko, kaj mi estos regimentestro! Kaj, se Dio helpos, mi estos io pli granda! Tiam mi luos por mi loghejon, povas esti, pli bonan ol la via. Kion do vi imagas al vi en via kapo, ke, krom vi, tute ne ekzistas bona homo? Ekzemple: oni donu al mi bonan frakon mode kudritan, kaj mi ligu sur min tian kravaton, kian vi portas, tiam vi ne valoros ech miajn plandojn. Mi ne havas monon — jen efektiva estas mia mizerego.