Ahhumdus klerigas la racion

Dum unuaj minutoj de la flugo min nauzis, kaj mi povis pensi pri nenio, nur penis ne rigardi malsupren, kie brulis lumoj de la nokta urbo kaj kvazau grizaj arboj sen branchoj levighis al la chielo turoj.

Poste mi chirkaurigardis.

Ni flugis ne al la placo, sed al la tute alia flanko. Mi nekuraghe demandis, kial estas elektita tiu chirkauvojo. Ahhumdus respondis per severa edifo:

— Sciu, amichjo, ke mushoj simile al homoj ne naskighas tiaj kleraj, kia mi estis dum nia renkontigho. Vershajne en la juneco mi estis ne pli sagha ol vi. Sed mi uzas chiun okazon, por ke per vojaghoj kaj rigardado de la chirkauajho klerigi la racion.

Post longa flugado ni enflugis fenestron de kuirejo, kie malgrau la malfrua horo hejtighis bakforno kaj bolis kuvo kun cheriza konfitajho.

— Bonulino Katrin ne pardonus, se mi rifuzus gustumi shian kuirajhon. Oni devas ghojigi proksimulojn, — ekzumis Ahhumdus.

Katrin, la malgranda, dika maljunulino, iom bizare demonstris ghojon. Shi ekkaptis longan vishilon kaj, turnante ghin enaere, ekkriis:

— Hush, malbenita, ech nokte ne ekzistas ripozo.

Ni kun Ahhumdus feliche eskapis la dangheron. Aranghinte sin sur la plafono kaj rigardante foliojn de bruna glua papero «morton al mushoj», sternitajn sur tablo kaj fenestrobreto, Ahhumdus diris:

— Diabla inventajho. Mi pensas, ke se sur la tero lau justo reghus mushoj kaj mi estus la CHefa Musho, do mi neniam permesus elfari tiajn kaptilojn por homoj. Kvankam, kiu scias, — pensoplene ekzumis ghi post minuto, — malkreskuloj ploras, kiam ilin ofendas kreskuloj, sed estighante kreskuloj, ili mem ofendas malkreskulojn. Chio relativas; vi, simplulo, tion ne komprenos.

Ahhumdus akiris antipatian manieron nomi min simplulo kaj ech dupo. Sed kion fari, se mia estonteco dependis de ghi? Kaj ekzistas alnomoj pli malbonaj. Tuj mi ne povas rememori, sed certe multaj alnomoj estas multe pli ofendaj.

Do ne gustuminte la cherizan konfitajhon, ni elflugis el la kuirejo.

Kiam ni estis super la placo, Ahhumdus decidis viziti la urbodomon.

— Vi konatighos kun artajhoj, atentindaj ech ne por tia simplulo!

En duonmalhelo de la urbodomo mi ekvidis etendighintan lau muro, lau ghia tuta longo, pentrajhon. En ghi estis bildita Buf’ la Naua Konveksokonkava, kiun mi tuj rekonis, rememorinte la rakonton de la Instruisto, apud li Alfonsio Kompleza kun francisko — vershajne, filo de tiu Alfonsio Kompleza, kiu mem sin ekzekutis, Alfonsio Antauvidema kaj ankorau longa vico de figuroj. Malantaue chiu staris la morto kun falchilo.

Ni flugis laulonge de la pentrajho; subite en stela lumo mi ekvidis la Princinon. Al shi el profundo de la pentrajho estis kashe proksimighanta la morto. Tio afekciis min tiom, ke mi ekkriis. Ke mortemaj estas chiuj tiuj Bufoj kaj Alfonsioj — tio tre bonas. Kaj mi estas mortema; do kio, nenio fari. Sed la Princino! SHi vivu eterne! Ie malproksime, sed shi tamen vivu.

Mi enpensighis kaj preskau ne rimarkis, ke ni elflugis el la urbodomo, transighis la placon kaj tra ekmalfermita fenestro penetris la turon.

Komencighis la chefajho.

Ахумдус образовывает ум

В первые минуты полета меня укачало, и я ни о чем не мог думать, только старался не смотреть вниз, где горели огни ночного города и серыми деревьями без ветвей поднимались в небо башни.

Потом я огляделся.

Мы летели не к площади, а совсем в другую сторону. Я робко спросил, почему выбран такой окольный путь. Ахумдус ответила строгим наставлением:

- Видишь ли, дружок! Мухи, как и люди, не рождаются столь просвещенными, какой ты узнал меня. Пожалуй, в юности я была не на много разумнее, чем ты. Но я пользуюсь каждым случаем, чтобы путешествиями и созерцанием окружающего образовывать ум.

После длинного полета мы влетели в окошко кухни, где, несмотря на поздний час, топилась плита и кипел медный таз с вишневым вареньем.

- Милейшая Катрин не простила бы, откажись я попробовать ее стряпни. Надо радовать ближних, - прожужжала Ахумдус.

Катрин, маленькая, толстая старушка, несколько своеобразно проявила радость. Она схватила длинное полотенце и, крутя им в воздухе, закричала:

- Кыш, проклятая, и ночью нет покою.

Мы с Ахумдус счастливо избежали опасности. Устроившись на потолке и глядя на листы коричневой клейкой бумаги "смерть мухам", разложенные на столе и подоконнике, Ахумдус сказала:

- Дьявольское изобретение. Думается, если бы на земле по справедливости властвовали мухи и я была бы Главной мухой, то никогда не позволила бы изготовлять такие ловушки для людей. Хотя, кто знает, - задумчиво прожужжала она через минуту, - маленькие плачут, когда их обижают взрослые, а становясь взрослыми, сами обижают маленьких. Все относительно; тебе, простаку, этого не понять.

Ахумдус усвоила неприятную манеру называть меня простаком, и даже - простофилей. Но что поделаешь, если мое будущее зависело от нее? И бывают прозвища похуже. Сейчас я не могу припомнить, но, конечно, немало прозвищ гораздо обиднее.

Так и не попробовав вишневого варенья, мы вылетели из кухни.

Когда мы находились над площадью, Ахумдус решила посетить ратушу:

- Ознакомишься с произведением искусства, достойным внимания и не такого простака!

В полутьме ратуши я увидел протянувшуюся вдоль стены, во всю ее длину, картину. На ней был изображен Жаб Девятый Вогнутовыгнутый, которого я сразу узнал, вспомнив рассказ Учителя, рядом с ним Альфонсио Любезный с секирой - вероятно, сын того Альфонсио Любезного, который сам себя казнил, Альфонсио Предусмотрительный и еще длинный ряд фигур. За каждой стояла смерть с косой.

Мы летели вдоль картины; вдруг в звездном свете я увидел Принцессу. И к ней из глубины картины кралась костлявая смерть. Это поразило меня так, что я вскрикнул. То, что смертны все эти Жабы и Альфонсио - очень хорошо.

И я смертен; что ж, ничего не поделаешь. Но Принцесса! Пусть она живет вечно! Где-нибудь вдали, но все-таки живет.

Я задумался и почти не заметил, как мы вылетели из ратуши, пересекли площадь и через приоткрытое окошко проникли в башню.

Начиналось самое главное.