Н.Ф.Дановский. Вводное слово в искусство перевода
Б. ОБЩИЕ ЗАДАЧИ
В разделе общих задач мы ограничимся лишь изложением стилей (высокого, ровного повествовательного и фольклорного), метафорами, риторическим вопросом, лирическим отступлением, ритмом прозы, игрой слов, а также картотекой переводчика и критерием качества. Большая часть материалов этого раздела дается в примерах конкретных переводов, причем всегда даются рядом два текста (оригинала и перевода). Но после изучения общих и частных задач читателю придется вновь возвращаться к данным примерам, чтобы уловить в них отдельные элементы таких задач, поскольку в связном тексте все такие элементы переплетены между собой.
В качестве примера высокого стиля приводится известное стихотворение в прозе Н.В.Гоголя "Чуден Днепр..."
"Чуден Днепр при тихой погоде,
когда вольно и плавно мчит сквозь
леса и горы полные воды свои. Ни
зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и
не знаешь, идет или не идет его
величавая ширина, и чудится, будто
весь вылит он из стекла, и будто
голубая зеркальная дорога, без меры
в ширину, без конца в длину, реет и
вьется по зеленому миру. Любо тогда
и жаркому солнцу оглядеться с
вышины и погрузить лучи в холод
стеклянных вод и прибережным лесам
ярко отсветиться в водах.
Зеленокудрые! они толпятся вместе с
полевыми цветами к водам и,
наклонившись, глядят в них и не
наглядятся, и не налюбуются светлым
своим зраком, и усмехаются к нему, и
приветствуют его, кивая ветвями. В
середину же Днепра они не смеют
глянуть: никто, кроме солнца и
голубого неба, не глядит в него.
Редкая птица долетит до середины
Днепра. Пышный! ему нет равной реки
в мире. Чуден Днепр и при теплой
летней ночи, когда все засыпает - и
человек, и зверь, и птица; а бог один
величаво озирает небо и землю и
величаво сотрясает ризу. От ризы
сыплются звезды. Звезды горят и
светят над миром и все разом
отдаются в Днепре. Всех их держит
Днепр в темном лоне своем. Ни одна
не убежит от него; разве погаснет на
небе. Черный лес, унизанный спящими
воронами, и древле разломанные
горы, свесясь, силятся закрыть его
хотя длинною тенью своею, -
напрасно! Нет ничего в мире, что бы
могло прикрыть Днепр. Синий, синий,
ходит он плавным разливом и середь
ночи, как середь дня; виден за
столько вдаль, за сколько видеть
может человечье око. Нежась и
прижимаясь ближе к берегам от
ночного холода, дает он по себе
серебряную струю; и она вспыхиваете
будто полоса дамасской сабли; а он,
синий, снова заснул. Чуден и тогда
Днепр, и нет реки, равной ему в мире!
Когда же пойдут горами по небу
синие тучи, черный лес шатается до
корня, дубы трещат и молния,
изламываясь между туч, разом
осветит целый мир - страшен тогда
Днепр! Водяные холмы гремят,
ударяясь о горы, и с блеском и
стоном отбегают назад, и плачут, и
заливаются вдали. Так убивается
старая мать козака, выпровожая
своего сына в войско. Разгульный и
бодрый, едет он на вороном коне,
подбоченившись и молодецки заломив
шапку; а она, рыдая, бежит за ним,
хватает его за стремя, ловит удила,
и ломает над ним руки, и заливается
горючими слезами.
Дико чернеют промеж ратующими
волнами обгорелые пни и камни на
выдавшемся берегу. И бьется об
берег, подымаясь вверх и опускаясь
вниз, пристающая лодка. Кто из
козаков осмелился гулять в челне в
то время, когда рассердился старый
Днепр? Видно, ему не ведомо, что он
глотает, как мух, людей."
Ravas Dnepro dum milda vetero,
kiam flue senbare igas ghi impeti plenajn akvojn siajn tra
arbaroj kaj montoj. Senskuete; sen bruo. Rigardas oni kaj ne
scias, chu iras, chu ne iras ghia majesta largho, kaj shajnas
kvazau tuta ghi estas fandita el vitro, kaj kvazau hele blua
spegula vojo sen mezuro lau vasto, sen fino lau longo, fiere
avancas, serpentante tra la verda mondo. Plachas tiam ankau al la
arda suno chirkaurigardi desupre kaj trempi radiojn en fridon de
vitraj ondoj, kaj al bordaj arbaroj hele reflekti sin en la
akvoj. Verdekrispaj! ili svarmas kune kun kampaj floroj che la
akvoj kaj, klinighinte, rigardas en ilin kaj ne povas satrigardi,
kaj ne povas satadmiri serenan aspekton sian, kaj ridetas al ghi,
kaj salutas ghin, svingante branchojn. Sed en la mezon de Dnepro
ili ne rajtas rigardi: neniu krom la suno kaj blua chielo
rigardas ghin. Rara birdo ghisflugas la mezon de Dnepro. Pompa!
en la mondo ne ekzistas rivero, egala al ghi. Ravas Dnepro ankau
dum varma somera nokto, kiam chio estas ekdormanta - kaj homo,
kaj besto, kaj birdo; kaj sola dio majeste pririgardas chielon
kaj teron kaj majeste skuas sian ornaton. De la ornato shutighas
steloj. La steloj brilas kaj lumas super la mondo, kaj chiuj are
reflektas sin en Dnepro. Chiujn ilin tenas Dnepro en la obskura
sino sia. Neniu el ili fughos de ghi; escepte se nur estingighos
sur la chielo. Nigra arbaro, supersidigita de dormantaj kornikoj,
kaj deantikve fenditaj montoj, konzolante strebas kovri ghin
almenau per longa sia ombro, - vane! Ekzistas nenio en la mondo,
kio povus kovri Dnepron. Blua, blua, iras ghi per flua
disvershigho kaj meze de nokto, kaj meze de tago; ghi estas
vidata tiom malproksimen, kiom povas distingi la homa okulo.
Sindorlote alpremighante intime al bordoj pro nokta malvarmo, ghi
strekas arghentan linion, kiu scintilas kvazau strio de Damaska
sabro; kaj ghi, la blua, ree ekdormas. Ravas ankau tiam Dnepro,
kaj forestas rivero, egala al ghi en la mondo! Sed kiam lau
chielo kiel montoj elmarshas bluaj nimbusoj, nigra arbaro
baskulas ghisradike, kverkoj krakas, kaj fulmo, zigzagante inter
la nuboj, bruske lumigas la tutan mondon - terura tiam estas
Dnepro! Akvaj remparoj tondras, sin batante kontrau bordaj rokoj,
kaj kun brilo kaj ghemo retrokuras kaj ploras kaj larmas en foro.
Same tristegas maljuna patrino de kozako, akompanante la filon al
armeo. Dibochema kaj vigla, rajdas li sur nigra chevalo, metinte
manojn che femuroj kaj bravule chifinte la chapon; kaj shi
postkuras lin kun plorego, kaptas piedingon, jungilojn, kaj
kurbigas la brakojn super li kaj inundas sin per amaraj brogaj
larmoj.
Sovaghe nigras meze de surfaj ondegoj bruligitaj arbostumpoj kaj
shtonoj sur elstarajhoj de bordo. Kaj batas sin kontrau bordo,
levante sin supren kaj sinkante malsupren, boato dum albordigho.
Kiu el kozakoj audacis kanoti dum ekkoleris la maljunulo Dnepro?
Evidente, al li ne estas sciate, ke ghi glutas homojn kiel
mushojn!
Два следующих текста показывают ровный спокойный повествовательный стиль.
Отрывок из повести Л.Леонова "Вор".
Едва же задувал заветный майский сквозняк, Митя уже подстерегал на мосту свою подругу, и она два лета сряду не обманула его ожиданий. А время мчалось не медленней воды в Кудеме - выцвела и порвалась в плечах новая васильковая Митина рубаха. Наступал у обоих тот возраст, когда тоскует и мечется душа в поисках подобной себе. Все чаще незнакомое томление захватывало их врасплох, и вдруг по извечному закону им становилось стыдно самих себя. Тогда нестерпимым бременем ощущала она распускающуюся красу, осложнявшую их прежнюю бесхитростную дружбу. А Митю тяготила перешитая из отцовской хуже всяких лохмотьев одежда. В обостренной худобе Митиного лица, освещаемой короткой вспышкой зрачков, Маша угадывала опасность для себя. Детские игры приобретали новое значение, одновременно манящее и запретное. Гроза назревала, и набухшие тучии жаждали освободиться от своего сокровища.
Sed apenau ekventis sakramenta maja trablovo, Mitja jam insidis sian amikinon sur la ponto, kaj shi dum du sinsekvaj someroj ne trompis liajn atendojn. Kaj tempo impetis ne malpli rapide, ol la akvo en Kudema-rivero; senkolorighis subsune kaj shirighis cheshultre la nova cejankolora chemizo de Mitja. Estis venanta al la ambau tiu agho, kiam sopiras kaj sin jhetas diversloken la animo en serchoj de simila al si. Chiam pli kaj pli ofte nekonata langvoro konsterne kaptis ilin, kaj subite lau eterna legho ighis honte al ili pri si mem. Tiam, kiel neelteneblan sharghon sentis shi sian ekflorantan belecon, malsimpligantan ilian antaue senruzan amikecon. Kaj Mitja'n embarasis la vesto, rekudrita el la patra, pli malbona ol ajnaj chifonachoj. En la pintighinta malgraseco de Mitja-vizagho lumigata per mallonga ekfajro de la pupiloj, Masha divenis dangheron por si. La infanaj ludoj estis akirantaj novan signifon, samtempe logan kaj malpermesan. La shtormo estis maturighonta, kaj ekshvelintaj nuboj volegis liberighi de sia trezoro.
Март (авторский текст).
В воздухе дерзко пахнет
пробуждающейся весной. Снег еще
всюду. Во многих местах его
безупречная белизна просто
январская. И морозец еще покалывает
нос. Но незримо подбирается душное
потепление. На грязно-белых крышах
цветные плешины голого железа.
Бахрома сосулек свисает сверху к
окнам.
Приближается вечер. По дороге с
мягкой желто-белой землей
появляются пары. Только что
пережитые холода кажутся далекими,
невозможными, сказочными. Желание
легкой развевающейся на ветру
одежды заставляет с силой вдыхать
холодный отравленный воздух. Даже
петухи кричат глупее обычного.
Беспокойная пылкая буря ждет
последние минуты, чтоб взорваться
расцветом. Ожидание давит.
Бутафорская катастрофа весны
кажется мощной, разрушительной.
Лес, облака в смущении, как будто
выступив на сцене, забыли свои роли
и стоят недотепами.
Неразумная зима. Зачем допускает
она так больно глумиться над собой?
Ведь идут последние дни. Почему не
торопится она ударить шалунов по
затылкам острым, колючим морозом?
Чего она ждет? Полного торжества
юной насмешницы весны? Мороза!
Беспощадного, жестокого! Узоров на
окна! Скрипа снега под ногами!
Сухого острого мороза!
Нет! Не в силах! Мягкая тишина,
теплое ожидание на желтом снегу.
Пары юнош и девушек - бесконечная
лента. Тепло! Март!
En aero aroge odoras la
vekighanta printempo. La negho estas ankorau chie. Ghia
neriprochebla blankeco en multaj lokoj estas tute januara. La
frosto ankorau piketas la nazon. Sed rampas iu nevidata kasha
simptomo de l' sufoka ekvarmigho. Sur malpure blankaj tegmentoj
kalvas koloraj makuloj de nuda fero. La glacia frangho pendas
desupre al fenestroj.
Vesperighas. Sur la vojo kun mola flaveblanka grundo aperas oftaj
paroj de geuloj. La jhus pasigitaj malvarmoj shajnas
malproksimaj, neeblaj, fabelaj. La deziro al facila flirta en
vento vesto devigas kun forto enspiradi la malvarman venenan
aeron. Ech la kokoj kriachas pli stulte ol chiam.
La malkvieta pasia shtormo atendas lastajn minutojn por eksplodi
per disfloro. Premas la atendo. La butafora katastrofo de l'
printempo shajnas potenca, detrua. La arbaro, la nuboj
konfuzighis, kvazau elpashinte sur la scenejon, forgesis siajn
rolojn kaj staras kiel idiotoj.
Senprudenta estas la vintro. Kial permesas ghi moki sin tiel
dolore? Estas ja lastaj tagoj. Kial ne rapidas ghi frapi la
nukojn de petoluloj per akra pika frosto? Kion ghi atendas? La
plenan triumfon de l' aroga junulino-printempo? Froston!
Senkompatan, kruelan! Ornamajhojn sur la fenestrojn! Knaron de l'
negho sub piedojn! Sekan akran froston!
Ne!.. Ne eblas! Mola silento. Varma atendo sur flava negho. Paroj
de gejunuloj - la senfina rubando. Varmo! Marto!
В качестве образца просторечно-фольклорного текста возьмем два отрывка из повести Валентина Кузнецова "За Московскими холмами".
Первый отрывок.
Он скрылся в сенях и через минуту
появился, неся в руках
эмалированный бидон с квасом.
- На-ка вот остудись. - И он налил в
емкую обливную кружку шипучую
влагу. - Пей, пей, дружок, пока пар не
повалит. Ядрен квасок, с хреном, с
изюмом да с яблочком сушеным.
Я выпил две кружки, и у меня ослабли
ноги и завеселела кровь.
- Хмельной, дьявол, а не квас. Куда
там ваша шампань - водица! Наш квас
от всех хворей в самый раз. Я его сам
изготовляю. Черная корка - основа
всего. Да еще бочонок дубовый,
дедовский, сто лет ему, не менее.
Люблю слушать, как бурчит квас у
печи под лавкой: топает ножками,
стучит в стенки, зрею, мол, зрею,
выпускай на волю. А я ему - нет,
милок, посиди, покрякай день-два, а
там поглядим на твою рожу! И крышкой
его поплотнее придавлю. А срок
настал - выпускаю. Ну теперь беги,
лейся, шуми, сбивай с ног старых,
кружи молодых, мочи усы и бороды у
добрых людей, нагнетай силушку,
освежай душу. Вот он какой, квас-то.
Li malaperis en la enirejo kaj
post unu minuto revenis, portante emajlitan ladkruchon kun kvaso.
- Prenu do, jen fridighu. - Kaj li vershis en ampleksan
glazuritan kruchon shaumantan fluidajhon. - Trinku, trinku,
amiketo, ghis vi ekvaporos. Violenta kvaseto, kun kreno, rosino
kaj seka pometo.
Mi eltrinkis du kruchojn, kaj miaj kruroj malfirmighis, dum la
sangon eniris gajo.
- Ebriiga, diablo, sed ne kvaso. Ve al via champano, ne rivalas -
ja simpla akveto! Mia kvas' kontrau ajna malsano frakas'. Mi mem
ghin produktas. Nigra sekala panshelo estas bazo de chio. Kaj
ankorau la bareleto kverka, ava, cent jarojn agha, ne malpli. Mi
shatas auskulti, kiel grumblas la kvaso che la forno subbenke;
kalcitras piedete, frapas vandon, deklaras, ke maturighas,
postulas ellason eksteren. Kaj mi respondas al ghi: ne, karulo,
sidu ankorau iome, bleku tagon-alian. Poste ni rigardos vian
muzelon! Kaj mi premas ghin per la kovrilo plej dense. Sed venis
tempo - mi ghin ellasas. Nu, kuru nun, vershu vin, bruu, faligu
maljunajn, foligu junajn. Aspergu lipharojn kaj barbojn al bonaj
homoj. Enpumpu forton-sanon, refreshigu animojn. Jen kia estas
kvaseto mia.
Второй отрывок.
Стокилограммовая Тина Усова
несет литровую банку осенней
земляники с огорода. Подкатился к
ней дядя Юрок:
- Продай, милка, стаканчик?
Тина тряхнула задом, что копной.
- Ишь ты, выдумал... Непродажная...
- Подари рассаду, красавица, -
напирает Юрок.
Тина скособочилась, ругает Юрка:
- Пошел, старый хрен, непродажная...
- Давай обменяемся, - не отстает
Юрок, - я тебе семян лука с ВДНХ - ты
мне пяток розеток земляники, а?
- Ни-ни, непродажная-я!
- Ну, неси, неси, да не лопни, торба,
дурью набитая.
Тина вкатила свой огромный живот на
крыльцо, и под ней прогнулись
полочицы.
- От, купчиха, - говорит мне Юрок, -
разбухла, до нее, как до закрытой
бочки, не достучишься. Огромная
бабец, ты глянь, как ее обнять, ежели
влюбишься, тьфу! по частям, разве
что?
- Вы уж слишком резки, дядя Юрок,
женщина все-таки...
- Да ее дубьем не прошибешь, ничего...
ей на пользу, может похудеет чуток.
Centkilograma Tina Usova portas
litran botelon-vazon da autuna frago el la ghardeno. Alrulighis
al shi onklo-Jurok:
- Vendu, karulino, glaseton da fragoj?
Tina skuis per la pugo kiel per fojnostako.
- Jen kion elpensis, ruza... Nevenda...
- Donacu priklajhon, belulino, - insistas Jurok.
Tina flankenkurbighis, insultas Jurok'on:
- For, maljuna kreno, nevenda...
- Ni intershanghu, - ne retirighas Jurok, - Mi al vi semojn de la
cepo el Tutunia Ekspozicio - vi al mi kvinon da subtasetoj de
fragoj, chu?
- Ne-ne, nevenda-a!
- Nu portu, portachu, nur ne krevu, sako, per stulto remburita.
Tina enrulis sian gigantan ventron en la peronon, kaj sub shi
fleksighis plankaj bretoj.
- Jen negoculino, - diris al mi Jurok, - disshvebis, ne reagas al
peto, kiel shtopita barelo al frapo. Trabo-virinacho, rigargu,
kiel shin brakumi, se iu enamighos, krach' al shi, neniel ol
poparte, chu?
- Nu vi jam tro krude, onchjo Jurok, tamen virino...
- Ja shin ech kverka klabo ne trabatos, bagatelo, tio al shi
utilos, eble iomete malgrasighos.