Chapitro X

Pasis chirkau du semajnoj. La vivo en Marino fluis unutone: Arkadio vivis kiel sibarito, Bazarov laboris. Chiuj en la domo kutimis al li, al liaj senceremoniaj manieroj, al liaj paroloj mallongaj kaj sekaj. Fenichka, pli ol la aliaj, tiel kutimis al li, ke foje nokte shi ordonis, ke oni lin veku: Mitja havis konvulsiojn; Bazarov venis, kiel ordinare, iom shercante, iom oscedante, restis che shi du horojn kaj helpis al la infano. Sed, aliflanke, Paulo Petrovich per chiuj fortoj de sia animo ekmalamis Eugenon Vasilich: li opiniis lin fierulo, bravachulo, cinikulo, plebano; li suspektis, ke Bazarov ne estimas lin, eble malestimas lin, lin, Paulon Kirsanov! Nikolao Petrovich iom timis la junan "nihiliston", kaj dubis, chu lia influo estas utila por Arkadio; sed li volonte auskultis lin, volonte cheestis liajn fizikajn kaj hhemiajn eksperimentojn. Bazarov alportis kun si mikroskopon kaj dum longaj horoj estis okupata per ghi. Ankau la servistoj kutimis al li, kvankam li mokis ilin: ili sentis, ke malgrau chio li estas ilia egalulo, ne sinjoro. Dunjasha volonte shercis kun li kaj kashe, plensignife rigardis lin, preterkurante kvazau juna koturnino; Petro, homo ekstreme memama kaj malsagha, chiam kun sulkigita frunto, homo, kies tuta merito konsistis en tio, ke li havis ghentilajn manierojn, sciis silabi kaj ofte purigis per broso sian surtuton - ech li ridetis kaj serenighis, kiam Bazarov turnis sian atenton al li; la buboj de la korto kuris post la "doktoro", kiel hundidoj. Sole la maljunulo Prokofich ne amis lin, kun malgaja mieno servis lin che la manghotablo, nomis lin "senfeligisto", "vagulo", kaj asertis, ke Bazarov kun siaj vangharoj estas vera porko en arbetaro. Prokofich, lau sia maniero, estis aristokrato ne malpli ol Paulo Petrovich.

Venis la plej belaj tagoj de l’ jaro - la unuaj tagoj de junio. La vetero estis belega; vere estas, ke de malproksime minacis hholero, sed la loghantoj de la gubernio N. jam kutimis al shiaj vizitoj. Bazarov tre frue vekighis kaj iris du, tri verstojn de la domo, ne por promeni (li ne amis la sencelajn promenojn), sed por kolekti herbojn, insektojn. Iafoje Arkadio akompanis lin. Revenante ili ordinare disputis, kaj Arkadio ordinare estis venkita, kvankam li parolis pli multe ol la amiko. Foje, ili pli longe restis ekstere; Nikolao Petrovich iris renkonte al ili en la ghardenon kaj atinginte la laubon, li subite ekaudis la rapidajn pashojn kaj la vochojn de ambau junuloj. Ili iris che la alia flanko de la laubo, kaj ne povis lin vidi.

"Vi tro malmulte konas mian patron", diris Arkadio.

Nikolao Petrovich restis senmova.

"Via patro estas brava homo", respondis Bazarov, "sed pasis lia tempo, kantita estas lia kanto."

Nikolao Petrovich etendis la orelon … Arkadio respondis nenion.

La homo, kies tempo jam pasis, staris du, tri minutojn senmove kaj malrapide ekiris hejmen.

"Antauhierau mi vidis, ke li legas versajhojn de Pushkin", daurigis dume Bazarov. "Klarigu al li, mi petas vin, ke tio estas absurda. Li ja ne estas plu infano: jam estas tempo jheti for chi tiun balaajhon. Kia ideo esti romantikulo en la nuna tempo! Donu al li ian bonan libron."

"Kion doni al li?" demandis Arkadio.

"Oni povus komenci per ’Stoff und Kraft’ de Bilchner."

"Jes. Tia estis ankau mia intenco", rimarkis aprobe Arkadio. "'Stoff und Kraft’ estas skribita en populara lingvo …"

"Jen kiel, mi kaj vi", diris en la sama tago Nikolao Petrovich al la frato, sidante en lia kabineto, "…ni estas jughitaj: pasis nia tempo, kantita estas nia kanto. Eble Bazarov estas prava; sed unu afero, mi konfesas, doloras min: mi esperis ghuste nun intime kaj amike proksimighi al Arkadio kaj jen mi restas malantaue, li preterpasis min, ni ne povas kompreni unu la alian."

"Kial li estas antaue? Per kio li tiel diferencas de ni?" malpacience ekkriis Paulo Petrovich. "Chion chi metis en lian kapon tiu sinjoro, la nihilisto. Mi malamas chi tiun doktorachon; lau mia opinio, li estas simple charlatano; mi estas certa, ke malgrau chiuj siaj ranoj li ne multe scias, ech en la fiziko."

"Ne, frato, tion vi ne diru: Bazarov estas inteligenta kaj klera."

"Kaj kia memamo abomena", ree interrompis Paulo Petrovich.

"Jes", diris Nikolao Petrovich, "li estas memama. Shajnas, ke tio estas neevitebla; sed jen kion mi absolute ne povas kompreni. Shajnas al mi, ke mi faras chion, por ne resti malantaue de la tempo: mi aranghis moderne miajn rilatojn kun la kamparanoj, mi fondis farmbienon, en la tuta gubernio oni nomas min rughulo; mi legas, mi lernas, entute mi penas esti sur la nivelo de la moderna tempo, - kaj ili diras, ke mia kanto estas kantita. Jes, frato, mi mem komencas pensi, ke ghi estas kantita."

"Kial?"

"Jen kial. Hodiau mi sidis kaj legis versajhojn de Pushkin … Tio estis ’ciganoj’ … Subite Arkadio proksimighas al mi kaj silente, kun karesa kompato delikate, kvazau de infano, prenis mian libron kaj metis antau mi alian, germanan … ekridetis kaj foriris, kunprenante la libron de Pushkin."

"Jen kio! Kaj kian libron li donis al vi!"

"Jen chi tiun."

Nikolao Petrovich elprenis el la posta posho de la surtuto la faman broshuron de Buchner, la nauan eldonon. Paulo Petrovich turnis ghin en la manoj.

"Hm!" murmuris li, "Arkadio Nikolaich sin okupas per via eduko. Chu vi provis legi la broshuron?"

"Mi provis."

"Kaj?"

"Au mi estas malsagha, au tio chi estas sensencajho. Kredeble mi estas malsagha."

"Vi ne forgesis la germanan lingvon?" demandis Paulo Petrovich.

"Mi bone komprenas germane."

Paulo Petrovich ree turnis la broshuron en la manoj kaj kashe rigardis la fraton. Ambau silentis.

"Apropos", komencis Nikolao Petrovich, videble dezirante shanghi la temon. "Mi ricevis leteron de Koliazin."

"De Mateo Iljich."

"Jes, de li. Li venis en M. por revizii la gubernion. Li estas nun alta persono. Li skribas al mi, ke li deziras, kiel parenco, vidi nin kaj invitas nin kaj Arkadion en la urbon."

"Vi veturos?" demandis Paulo Petrovich.

"Ne; kaj vi?"

"Ankau mi ne veturos. Mi tute ne vidas la neceson sin treni kvindek verstojn pro liaj belaj okuloj. Mathieu volas sin montri al ni en sia tuta gloro; la diablo lin prenu. Sufichos por li la incenso de la oficistaro. Io eksterordinara, sekreta konsilisto! Se mi daurigus mian servadon, tiun chi malsaghan kaj mizeran vivon, mi estus nun generalo-adjutanto. Cetere, vi kaj mi … nia kanto jam estas kantita."

"Jes, frato; evidente venis jam la tempo mendi cherkojn kaj kruci la manojn sur la brusto", rimarkis Nikolao Petrovich kun sopiro.

"Ne, frato; mi ne kapitulacos tiel facile", murmuris Paulo Petrovich. "Ni ankorau batalos kontrau la doktoro, mi tion antausentas."

La batalo okazis en la sama tago che la vespera teo. Paulo Petrovich venis en la salonon jam batalpreta, incitita kaj senshanceligha. Li atendis nur pretekston, por sin jheti kontrau la malamiko, sed preteksto longe ne venis. Bazarov ghenerale parolis malmulte en la cheesto de la "maljunuloj Kirsanov" (tiaj li nomis ambau fratojn), kaj en tiu vespero li ne estis bonhumora kaj silente trinkis teon, unu glason post alia. Paulo Petrovich brulis pro malpacienco; fine lia deziro plenumighis. Oni parolis pri unu el la najbaraj bienuloj. "Sentaugulo, aristokratacho", indiferente diris Bazarov, kiu renkontadis lin en Peterburgo.

"Permesu al mi demandi vin", komencis Paulo Petrovich, kaj liaj lipoj tremis, "lau via opinio la vortoj "sentaugulo" kaj "aristokrato" signifas la samon!"

"Mi diris: "aristokratacho", respondis Bazarov, malrapide sorbante sian teon.

"Jes; sed mi supozas, ke vi havas la saman opinion pri la aristokratoj kaj aristokratachoj. Mi opinias mia devo deklari al vi, ke mi ne konsentas kun vi. Mi kuraghas diri, ke chiuj konas min kiel homon liberalan kaj amantan la progreson; sed ghuste tial mi estimas la aristokratojn, la verajn. Rememoru, estimata sinjoro (de tiuj chi vortoj Bazarov levis la okulojn al Paulo Petrovich), rememoru, estimata sinjoro", ripetis li per akra vocho, "la anglajn aristokratojn. Ili ne cedas ech minimume de siaj rajtoj, kaj tial ili respektas la rajtojn de la aliaj; ili postulas la plenumon de la devoj rilate al ili; kaj tial ili mem plenumas siajn devojn. La aristokrataro donis la liberecon al Anglujo kaj subtenas ghin."

"Ni audis multfoje chi tiun rakonton", diris Bazarov, "sed kion vi volas pruvi per tio?"

"Estimata sinjoro, mi volas pruvi per tio (Paulo Petrovich elparolis la lastan vorton lau la popola dirmaniero; kiam li koleris, li faris tion intence, kvankam li bone sciis, ke tio estas kontrau la reguloj de la gramatiko. Tiu chi stranga kutimo estos heredajho de la tempoj de Aleksandro I. La tiamaj altranguloj, en la maloftaj okazoj, kiam ili parolis la gepatran lingvon, uzis kelkajn tiajn popolajn vortojn, kvazau por komprenigi, ke ili estas pursangaj rusoj, sed samtempe altranguloj, al kiuj estas permesite malshati la regulojn, faritajn por la lernantoj) - mi volas pruvi per tio, ke sen la sento de la memestimo - en la aristokrato chi tiu sento estas tre forta - ekzistas nenia firma fundamento por la socia … bien public … por la socia konstruajho. La individuo, estimata sinjoro, jen la chefa afero; la homa individuo devas esti fortika, kiel shtonego, char sur ghi chion oni konstruas. Mi tre bone scias, ekzemple, ke vi trovas ridindaj miajn kutimojn, mian kostumon, mian amon al pureco, sed chio chi estas rezultato de la sento de l’ memestimo, de la sento de la devo, jes sinjoro, de la devo. Mi vivas en la kamparo, en provinca angulo, sed mi ne malzorgas mian personon, mi estimas en mi la homon."

"Permesu, Paulo Petrovich", diris Bazarov, "vi estimas vin kaj sidas kun krucitaj brakoj; kian utilon tio donas al bien public? Se vi ne estimus ghin, vi farus la samon."

Paulo Petrovich palighis.

"Tio estas tute alia demando. Mi tute ne volas klarigi al vi nun, kial mi sidas kun krucitaj brakoj, kiel vi diras. Mi volas nur rememorigi al vi, ke la aristokratismo estas principo, kaj ke nur nemoralaj au senvaloraj homoj povas en nia tempo vivi sen principoj. Mi diris tion al Arkadio en la dua tago post lia alveno, mi ripetas tion nun al vi. Chu ne vere, Nikolao?"

Nikolao Petrovich jese balancis la kapon.

"Aristokratismo, liberalismo, progreso, principoj", ripetis dume Bazarov, "kiom da fremdaj por la rusoj … kaj senutilaj vortoj! La rusoj tute ne bezonas ilin."

"Kion ili bezonas, lau via opinio? Kiam oni auskultas vin, oni venas al la konkludo, ke ni estas ekster la homaro, ekster ghiaj leghoj. Pripensu, la logiko de la historio postulas ..."

"Por kio ni bezonas la logikon? Ni vivas tre bone sen ghi."

"Kiel?"

"Jen kiel. Vi, mi supozas, ne bezonas la logikon por meti pecon da pano en vian bushon, kiam vi estas malsata. Por kio chiuj chi abstraktajhoj?"

Paulo Petrovich eksvingis la manojn.

"Mi plu ne komprenas vin. Vi ofendas la rusan popolon. Mi ne komprenas, kiel oni povas malshati la principojn, la regulojn? Kio direktas vin en la vivo?"

"Mi jam diris al vi, onklo, ke ni malshatas la autoritatojn", sin miksis Arkadio en la disputon.

"Ni agas, direktataj de tio, kion ni opinias utila", respondis Bazarov. "En la nuna tempo plej utile estas nei, kaj ni neas."

"Chion?"

"Chion."

"Kion vi diras? Ne sole la arton, la poezion … sed ankau … terure estas diri …"

"Chion", kun neesprimebla trankvilo ripetis Bazarov.

Paulo Petrovich fikse rigardis lin. Li ne atendis tian respondon.

Arkadio rughighis pro plezuro.

"Tamen, permesu", ekparolis Nikolao Petrovich. "Vi chion neas, au pli ghustadire, vi chion detruas … Sed oni devas ankau konstrui."

"Tio ne estas nia afero … Antaue oni devas purigi la lokon."

"La nuntempa stato de la popolo tion postulas", grave aldonis Arkadio. "Ni devas plenumi chi tiujn postulojn, ni ne havas la rajton zorgi pri la kontentigho de la propra egoismo."

La lasta frazo, oni povis rimarki, ne plachis al Bazarov; ghi havis odoron de la filozofio, tio estas de la romantismo, char Bazarov ankau la filozofion nomis romantismo, sed li ne trovis necesa refuti sian junan lernanton.

"Ne, ne!" ekkriis Paulo Petrovich kun subita eksplodo, "Mi ne volas kredi, ke vi, sinjoroj, efektive konas la rusan popolon, ke vi estas reprezentantoj de ghiaj bezonoj, de ghiaj deziroj. Ne, la rusa popolo ne estas tia, kia vi imagas ghin. Ghi pie respektas la tradicion, la familion, ghi ne povas vivi sen kredo…"

"Mi ne diskutos kontrau tio", interrompis Bazarov, "mi ech estas preta konsenti, ke en tio vi estas prava."

"Kaj se mi estas prava …"

"Tamen tio chi pruvas nenion."

"Jes, pruvas nenion", ripetis Arkadio kun memcerteco de sperta shakludanto, kiu antauvidis, shajne lertan pashon de la kontrauulo, kaj tial tute ne konfuzighis.

"Kiamaniere tio pruvas nenion?" murmuris Paulo Petrovich mirigite. "Do vi marshas kontrau via popolo?"

"Ech se estus tiel?" ekkriis Bazarov. "La popolo kredas, ke kiam tondras, la profeto Elio promenas en la chielo en kalesho. Do? Chu mi devas konsenti kun ghi? Krom tio, ghi estas rusa, kaj chu mi mem ne estas ruso?"

"Ne, post chio, kion vi jhus diris, vi ne estas ruso! Mi ne povas opinii vin ruso."

"Mia avo plugis la teron", fiere respondis Bazarov. "Demandu iun ajn el viaj kamparanoj, kiun el ni du, vin au min, li pli volonte nomos sia samlandano. Vi ne scias ech paroli kun li."

"Kaj vi parolas kun li kaj samtempe malestimas lin."

"Kial ne, se li meritas malestimon? Vi mallaudas mian vidmanieron, sed kiu diris al vi, ke ghi estas en mi okaza, ke ghi ne estas kauzita de la sama popola spirito, por kiu vi tiel batalas?"

"Kompreneble! Tre necesaj estas la nihilistoj!"

"Chu ili estas necesaj, au ne, ne estas nia afero decidi. Ankau vi ja opinias vin ne senutila."

"Sinjoroj, sinjoroj, mi petas vin, lasu la personojn!" ekkriis Nikolao Petrovich kaj levighis.

Paulo Petrovich ekridetis kaj metinte la manon sur la shultron de l’ frato, devigis lin ree sidighi.

"Estu trankvila", diris li. "Mi ne forgesos min, ghuste pro la sento de la memestimo, kiun tiel senkompate mokas la sinjoro … la sinjoro doktoro. Permesu", daurigis li, sin turnante ree al Bazarov, "eble vi pensas, ke via doktrino estas nova? Vane vi imagas tion. La materialismo, kiun vi predikas, multfoje jam estis moda, kaj chiam bankrotis …"

"Ree fremda vorto!" interrompis lin Bazarov. Li komencis koleri, kaj lia vizagho ekhavis kupran kaj vulgaran koloron. "Antau chio ni nenion predikas, tio ne estas nia kutimo."

"Kion do vi faras?"

"Jen kion ni faras. Iam, antau nelonge, ni diris, ke niaj oficistoj estas korupteblaj, ke ni posedas nek vojojn, nek komercon, nek taugajn jughajn instituciojn …"

"Jes, jes, vi estas akuzantoj; tiaj, shajnas, oni nomas vin. Mi konsentas kun multaj el viaj akuzoj, sed …"

"Kaj poste ni konvinkighis, ke sole babili, chiam babili pri niaj ulceroj kondukas nur al senutilajhoj, al doktrinismo; ni rimarkis, ke ankau niaj prudentuloj, tiel nomataj progresemaj homoj kaj akuzantoj valoras nenion, ke ni nin okupas per sensencajhoj, diskutas pri ia arto, senkonscia krea kapablo, parlamentismo, neceso havi advokatojn kaj la diablo scias pri kio, kiam oni devus zorgi pri la chiutaga pano, kiam plej kruda supersticho sufokas nin, kiam chiuj niaj akciaj kompanioj bankrotas sole pro tio, ke mankas honestaj homoj, kiam ech la libereco, pri kiu klopodas la registaro, alportos kredeble neniun utilon, char la kamparano volonte shtelus de si mem, por sin veneni en la drinkejo."

"Jes", interrompis Paulo Petrovich, "jes: vi pri chio chi konvinkighis kaj decidis mem entrepreni nenion seriozan."

"Kaj decidis entrepreni nenion", malgaje ripetis Bazarov. Li subite ekkoleris kontrau si mem, ke li tiel multe parolis kun la aristokrato.

"Kaj nur insulti?"

"Kaj insulti."

"Kaj tion oni nomas nihilismo!"

"Kaj tion oni nornas nihilismo", ree ripetis Bazarov kaj tiun chi fojon per intence provokanta tono.

Paulo Petrovich iom palpebrumis.

"Jen kio!" diris li per strange trankvila vocho. "La nihilismo devas resanigi chion, kaj vi, vi estas niaj savantoj kaj herooj. Sed kial vi insultas la aliajn, ekzemple tiujn akuzantojn? Chu vi ne same babilas, kiel chiuj?"

"Eble alia, sed chi tiu peko ne sharghas nian konsciencon", diris Bazarov tra la dentoj.

"Kio do? Vi pretendas, ke vi agas? Vi vin preparas al agado!"

Bazarov respondis nenion. Paulo Petrovich ektremis, sed tuj ekregis sin mem. "Hm! … Agi, rompi…", daurigis li. "Sed rompi, se vi ech ne scias, kial?"

"Ni rompas, char ni estas forto", rimarkis Arkadio.

Paulo Petrovich ekrigardis sian nevon kaj ekridetis. "Jes, la forto, ne bezonas rajtigon", diris Arkadio kaj sin rektigis.

"Malfelicha!" ekkriis Paulo Petrovich; li ne povis plu regi sin. "Pripensu, kion vi subtenas en Rusujo per via ridinda sentenco! Ne, ech anghelo perdus la paciencon! La forto! Ankau la sovagha kalmuko kaj mongolo posedas forton, sed por kio ghi povas servi nin? Ni shatas la civilizacion, jes, estimata sinjoro, ni shatas ghiajn fruktojn. Ne diru al mi, ke chi tiuj fruktoj estas sensignifaj: la plej mizera chambrokoloristo, un barbouilleur, dancludisto, al kiu oni pagas kvin kopekojn por vespero, ech ili estas pli utilaj ol vi, char ili estas reprezentantoj de la civilizacio, ne de la vulgara mongola forto! Vi imagas, ke vi estas progresemaj homoj, kaj la plej tauga loko por vi estus kalmuka veturilo. La forto! Ne forgesu, fine, sinjoroj fortaj, ke via tuta nombro estas kvar kaj duono, kaj la aliaj estas milionoj kaj ne permesos al vi piedpremi iliajn plej sanktajn kredojn; ili frakasos vin!"

"Se ili frakasos nin, kion fari?" diris Bazarov. "Sed via kalkulo estas malproksima de la vero. Ni ne estas tiel malmultenombraj, kiel vi opinias."

"Kio? Vi do serioze esperas venkon en la batalo kontrau la tuta popolo?"

"Unukopeka kandelo, vi scias, bruligis Moskvon", respondis Bazarov.

"Jes, jes. En la komenco fiereco preskau satana, kaj poste moka ironio. Jen kio delogas la junularon, jen kio venkas la nespertajn korojn de la buboj! Rigardu, unu el ili sidas apud vi, li estas preskau en ekstazo antau vi, ghuu lian adoron. (Arkadio sin deturnis kaj sulkigis la brovojn). Kaj chi tiu infekto disvastighis jam malproksimen. Oni rakontis al mi, ke en Romo niaj pentristoj ne metas plu piedon en Vatikano. Rafaelon ili opinias preskau malsaghulo, char li estas autoritato, kiel ili diras; kaj ili mem estas senfortaj kaj senfruktaj; ilia fantazio sufichas apenau por ’Knabino de fontano’, por nenio alia! Kaj la knabino estas abomene pentrita. Lau via opinio ili estas bravuloj, chu ne vere?"

"Lau mia opinio", respondis Bazarov, "Rafaelo ne valoras unu kupran groshon; kaj ili ne valoras pli multe ol li."

"Brave, brave! Auskultu, Arkadio … jen kiajn esprimojn devas uzi la nuntempaj junuloj! Kaj chu ili povus ne sekvi vin? En la tempo pasinta la junuloj devis lerni; ili ne volis esti rigardataj kiel ignorantoj, ili do nevole devis labori. Nun sufichas al ili diri: chio en la mondo estas sensencajho! Kaj chio estas preta. La junuloj ekghojis. Kaj efektive, iam ili simple estis malsaghuloj, kaj nun ili subite farighis nihilistoj."

"Jen vi forgesis la senton de la memestimo, tiel gloratan de vi", rimarkis Bazarov kun flegmo, dum Arkadio rughighis pro indigno kaj liaj okuloj ekflamis. "Nia disputo kondukis nin tro malproksimen … Shajnas, ke pli bone estos ghin chesigi. Mi tiam konsentos kun vi", aldonis li levighante de la segho, "kiam vi prezentos al mi unu solan institucion en nia vivo, familia au socia, kiu ne meritas plenan, senkompatan nuligon."

"Mi prezentos al vi milionojn da tiaj institucioj", ekkriis Paulo Petrovich, "milionojn! La komunumo, ekzemple."

Malvarma rideto kurbigis la lipojn de Bazarov. "Kio koncernas la komunumon", respondis li, "vi prefere parolu pri ghi kun via frato. Li nun, shajnas, spertis per la faktoj, kio estas la komunumo, solidareco, sobreco kaj aliaj belaj aferoj."

"La familio, fine, la familio, tia, kia ghi ekzistas che niaj kamparanoj!" kriis Paulo Petrovich.

"Ankau chi tiun demandon, mi opinias, pli bone estus, por vi mem, ne esplori tro detale. Vi ne demandu la bofilinojn pri iliaj bopatroj! Sekvu mian konsilon, Paulo Petrovich, vi pripensu unu, du tagojn, - en la nuna momento vi trovos nenion, mi supozas. Trapasu chiujn klasojn de nia nacio, kaj dume Arkadio kaj mi, ni…"

"Ridos chion", finis la frazon Paulo Petrovich.

"Ne, ni tranchos ranojn. Ni iru, Arkadio; ghis la revido, sinjoroj."

Ambau amikoj eliris. La fratoj restis solaj kaj en la unua momento nur rigardis unu la alian.

"Jen", komencis, fine, Paulo Petrovich, "nia nuna junularo! jen niaj posteuloj!"

"Niaj posteuloj", ripetis kun malgaja sopiro Nikolao Petrovich. Dum la tuta disputo li sidis, kvazau sur flamantaj karboj, kaj nur kashe melankolie rigardis Arkadion. "Chu vi scias, frato, kion mi rememoris? Foje mi disputis kun mia mortinta patrino: Shi kriis, ne volis min auskulti … Fine mi diris al shi: ’Vi ne povas min kompreni, ni apartenas al du diversaj generacioj.’ Shi sentis sin terure ofendita, kaj mi pensis: ’Kion fari? La pilolo estas maldolcha, tamen oni devas ghin engluti.’ Nun venis nia vico, kaj niaj posteuloj povas diri al ni: ’Vi ne apartenas al nia generacio, englutu la pilolon’."

"Vi estas tro bonkora kaj modesta", respondis Paulo Petrovich, "mi, kontraue, ne dubas, ke ni estas multe pli pravaj, ol tiuj sinjoroj, kvankam ni parolas, eble, per lingvo iom malnovighinta, kaj ni ne posedas ilian bravachan memfidon … Kaj kiel afektema estas la nuntempa junularo! Kiam oni demandas che la tablo: ’Kian vinon vi deziras, rughan au blankan?’ ili respondas: ’Mi havas la kutimon preferi la rughan, per basa vocho kaj kun tiel serioza mieno, kvazau la tuta universo rigardus ilin en chi tiu momento…"

"Vi ne deziras plu teon?" diris Fenichka, enshovinte la kapon tra la pordo: shi ne kuraghis eniri, dum en la salono sonis la vochoj de la disputantoj.

"Ne, vi povas ordoni, ke oni forprenu la samovaron", respondis Nikolao Petrovich kaj levighis renkonte al shi. Paulo Petrovich diris al li simple: bon soir kaj sin direktis al sia kabineto.

---

X

     Прошло около двух недель. Жизнь в Марьине текла своим порядком: Аркадий
сибаритствовал, Базаров работал. Все в доме привыкли к нему, к его небрежным
манерам, к его немногосложным и отрывочным речам. Фенечка, в особенности, до
того  с  ним  освоилась,  что  однажды ночью велела разбудить его:  с  Митей
сделались судороги;  и  он пришел и,  по обыкновению,  полушутя,  полузевая,
просидел у  ней часа два и  помог ребенку.  Зато Павел Петрович всеми силами
души своей возненавидел Базарова:  он считал его гордецом, нахалом, циником,
плебеем;  он  подозревал,  что Базаров не  уважает его,  что он  едва ли  не
презирает его -  его,  Павла Кирсанова! Николай Петрович побаивался молодого
"нигилиста" и  сомневался в пользе его влияния на Аркадия;  но он охотно его
слушал, охотно присутствовал при его физических и химических опытах. Базаров
привез с  собой  микроскоп и  по  целым  часам с  ним  возился.  Слуги также
привязались к нему,  хотя он над ними подтрунивал:  они чувствовали,  что он
все-таки  свой  брат,  не  барин.  Дуняша охотно с  ним  хихикала и  искоса,
значительно  посматривала  на  него,  пробегая  мимо  "перепелочкой";  Петр,
человек до крайности самолюбивый и глупый, вечно с напряженными морщинами на
лбу, человек, которого все достоинство состояло в том, что он глядел учтиво,
читал по складам и часто чистил щеточкой свой сюртучок,  - и тот ухмылялся и
светлел,  как  только Базаров обращал на  него внимание;  дворовые мальчишки
бегали за "дохтуром",  как собачонки.  Один старик Прокофьич не любил его, с
угрюмым видом  подавал ему  за  столом  кушанья,  называл его  "живодером" и
"прощелыгой" и  уверял,  что он с  своими бакенбардами -  настоящая свинья в
кусте. Прокофьич, по-своему, был аристократ не хуже Павла Петровича.
     Наступили  лучшие  дни  в  году  -   первые  дни  июня.  Погода  стояла
прекрасная;  правда,  издали грозилась опять холера, но жители ...й губернии
успели  уже  привыкнуть к  ее  посещениям.  Базаров  вставал  очень  рано  и
отправлялся версты за две,  за три, не гулять - он прогулок без дела терпеть
не мог,  -  а собирать травы,  насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия. На
возвратном пути у  них обыкновенно завязывался спор,  и  Аркадий обыкновенно
оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища.
     Однажды они  как-то  долго  замешкались;  Николай Петрович вышел к  ним
навстречу в  сад и,  поравнявшись с  беседкой,  вдруг услышал быстрые шаги и
голоса обоих молодых людей.  Они шли по  ту  сторону беседки и  не могли его
видеть.
     - Ты отца недостаточно знаешь, - говорил Аркадий.
     Николай Петрович притаился.
     - Твой  отец  добрый  малый,  -  промолвил Базаров,  -  но  он  человек
отставной, его песенка спета.
     Николай Петрович приник ухом... Аркадий ничего не отвечал.
     "Отставной человек" постоял минуты две  неподвижно и  медленно поплелся
домой.
     - Третьего дня,  я  смотрю,  он Пушкина читает,  -  продолжал между тем
Базаров.  - Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не
мальчик:  пора бросить эту ерунду.  И  охота же  быть романтиком в  нынешнее
время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
     - Что бы ему дать? - спросил Аркадий.
     - Да, я думаю, Бюхнерово "Stoff und Kraft"* на первый случай.
     ______________
     * "Материя и сила" (нем.).

     - Я сам так думаю,  - заметил одобрительно Аркадий. - "Stoff und Kraft"
написано популярным языком...
     - Вот как мы  с  тобой,  -  говорил в  тот же  день после обеда Николай
Петрович своему брату,  сидя у него в кабинете,  -  в отставные люди попали,
песенка наша спета.  Что ж?  Может быть,  Базаров и прав; но мне, признаюсь,
одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а
выходит,  что я  остался назади,  он ушел вперед,  и понять мы друг друга не
можем.
     - Да почему он ушел вперед?  И чем он от нас так уж очень отличается? -
с нетерпением воскликнул Павел Петрович.  - Это все ему в голову синьор этот
вбил,  нигилист  этот.  Ненавижу я  этого  лекаришку;  по-моему,  он  просто
шарлатан;  я  уверен,  что со всеми своими лягушками он и  в физике недалеко
ушел.
     - Нет, брат, ты этого не говори: Базаров умен и знающ.
     - И самолюбие какое противное, - перебил опять Павел Петрович.
     - Да,  - заметил Николай Петрович, - он самолюбив. Но без этого, видно,
нельзя;  только вот чего я в толк не возьму.  Кажется, я все делаю, чтобы не
отстать от века:  крестьян устроил,  ферму завел,  так что даже меня во всей
губернии красным величают;  читаю,  учусь, вообще стараюсь стать в уровень с
современными требованиями,  -  а они говорят, что песенка моя спета. Да что,
брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
     - Это почему?
     - А вот почему.  Сегодня я сижу да читаю Пушкина...  помнится, "Цыгане"
мне попались...  Вдруг Аркадий подходит ко мне и  молча,  с  этаким ласковым
сожалением на лице,  тихонько,  как у ребенка,  отнял у меня книгу и положил
передо мной другую, немецкую... улыбнулся, и ушел, и Пушкина унес.
     - Вот как! Какую же он книгу тебе дал?
     - Вот эту.
     И Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука пресловутую брошюру
Бюхнера, девятого издания. Павел Петрович повертел ее в руках.
     - Гм! - промычал он. - Аркадий Николаевич заботится о твоем воспитании.
Что ж, ты пробовал читать?
     - Пробовал.
     - Ну и что же?
     - Либо я глуп, либо это все - вздор. Должно быть, я глуп.
     - Да ты по-немецки не забыл? - спросил Павел Петрович.
     - Я по-немецки понимаю.
     Павел  Петрович опять повертел книгу в  руках и  исподлобья взглянул на
брата. Оба помолчали.
     - Да,  кстати,  -  начал  Николай  Петрович,  видимо  желая  переменить
разговор. - Я получил письмо от Колязина.
     - От Матвея Ильича?
     - От него. Он приехал в *** ревизовать губернию. Он теперь в тузы вышел
и пишет мне, что желает, по-родственному, повидаться с нами и приглашает нас
с тобой и с Аркадием в город.
     - Ты поедешь? - спросил Павел Петрович.
     - Нет; а ты?
     - И  я  не поеду.  Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть.
Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе;  черт с ним!  будет с него
губернского  фимиама,  обойдется  без  нашего.  И  велика  важность,  тайный
советник!  Если б я продолжал служить,  тянуть эту глупую лямку, я бы теперь
был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
     - Да,  брат;  видно, пора гроб заказывать и ручки складывать крестом на
груди, - заметил со вздохом Николай Петрович.
     - Ну,  я так скоро не сдамся, - пробормотал его брат. - У нас еще будет
схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
     Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем.  Павел Петрович сошел
в  гостиную уже готовый к  бою,  раздраженный и решительный.  Он ждал только
предлога,  чтобы накинуться на  врага;  но  предлог долго не  представлялся.
Базаров вообще  говорил мало  в  присутствии "старичков Кирсановых" (так  он
называл обоих братьев),  а  в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча
выпивал чашку за чашкой.  Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания
сбылись наконец.
     Речь зашла об одном из соседних помещиков.  "Дрянь,  аристократишко", -
равнодушно заметил Базаров, который встречался с ним в Петербурге.
     - Позвольте вас спросить, - начал Павел Петрович, и губы его задрожали,
- по вашим понятиям слова: "дрянь" и "аристократ" одно и то же означают?
     - Я сказал:  "аристократишко",  - проговорил Базаров, лениво отхлебывая
глоток чаю.
     - Точно так-с:  но я полагаю,  что вы такого же мнения об аристократах,
как и об аристократишках.  Я считаю долгом объявить вам,  что я этого мнения
не  разделяю.  Смею  сказать,  меня  все  знают  за  человека либерального и
любящего прогресс;  но  именно  потому  я  уважаю аристократов -  настоящих.
Вспомните,  милостивый государь (при  этих  словах  Базаров поднял глаза  на
Павла  Петровича),   вспомните,   милостивый  государь,   -  повторил  он  с
ожесточением, - английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих,
и  потому они  уважают права других;  они  требуют исполнения обязанностей в
отношении к ним,  и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия
дала свободу Англии и поддерживает ее.
     - Слыхали мы  эту песню много раз,  -  возразил Базаров,  -  но  что вы
хотите этим доказать?
     - Я  эфтим хочу  доказать,  милостивый государь (Павел Петрович,  когда
сердился,  с намерением говорил:  "эфтим" и "эфто",  хотя очень хорошо знал,
что подобных слов грамматика не допускает. В этой причуде сказывался остаток
преданий Александровского времени.  Тогдашние тузы,  в редких случаях, когда
говорили на родном языке,  употребляли одни -  эфто, другие - эхто: мы, мол,
коренные  русаки,   и  в  то  же  время  мы  вельможи,  которым  позволяется
пренебрегать школьными правилами),  я  эфтим хочу доказать,  что без чувства
собственного достоинства,  без уважения к самому себе, - а в аристократе эти
чувства развиты,  -  нет  никакого прочного основания общественному...  bien
public*, общественному зданию. Личность, милостивый государь, - вот главное:
человеческая личность  должна  быть  крепка,  как  скала,  ибо  на  ней  все
строится.  Я очень хорошо знаю,  например, что вы изволите находить смешными
мои привычки,  мой туалет, мою опрятность наконец, но это все проистекает из
чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне,
в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека.
     ______________
     * общественному благу (франц.).

     - Позвольте,  Павел Петрович,  -  промолвил Базаров,  - вы вот уважаете
себя и сидите сложа руки;  какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не
уважали себя и то же бы делали.
     Павел Петрович побледнел.
     - Это совершенно другой вопрос.  Мне вовсе не  приходится объяснять вам
теперь,  почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только
сказать,  что аристократизм -  принсип,  а  без принсипов жить в  наше время
могут одни безнравственные или пустые люди.  Я говорил это Аркадию на другой
день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
     Николай Петрович кивнул головой.
     - Аристократизм,  либерализм,  прогресс,  принципы, - говорил между тем
Базаров,  -  подумаешь,  сколько иностранных... и бесполезных слов! Русскому
человеку они даром не нужны.
     - Что же  ему нужно,  по-вашему?  Послушать вас,  так мы  находимся вне
человечества, вне его законов. Помилуйте - логика истории требует...
     - Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся.
     - Как так?
     - Да так же.  Вы,  я  надеюсь,  не нуждаетесь в логике для того,  чтобы
положить себе  кусок  хлеба в  рот,  когда вы  голодны.  Куда  нам  до  этих
отвлеченностей!
     Павел Петрович взмахнул руками.
     - Я  вас не  понимаю после этого.  Вы оскорбляете русский народ.  Я  не
понимаю,  как  можно не  признавать принсипов,  правил!  В  силу чего же  вы
действуете?
     - Я  уже  говорил вам,  дядюшка,  что  мы  не  признаем авторитетов,  -
вмешался Аркадий.
     - Мы  действуем в  силу того,  что мы  признаем полезным,  -  промолвил
Базаров. - В теперешнее время полезнее всего отрицание - мы отрицаем.
     - Все?
     - Все.
     - Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить...
     - Все, - с невыразимым спокойствием повторил Базаров.
     Павел Петрович уставился на него.  Он этого не ожидал,  а  Аркадий даже
покраснел от удовольствия.
     - Однако позвольте,  -  заговорил Николай Петрович. - Вы все отрицаете,
или, выражаясь точнее, вы все разрушаете... Да ведь надобно же и строить.
     - Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить.
     - Современное состояние народа этого требует,  -  с  важностью прибавил
Аркадий, - мы должны исполнять эти требования, мы не имеем права предаваться
удовлетворению личного эгоизма.
     Эта последняя фраза,  видимо,  не  понравилась Базарову;  от  нее веяло
философией,   то   есть  романтизмом,   ибо  Базаров  и   философию  называл
романтизмом; но он не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.
     - Нет,  нет!  -  воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович,  - я не
хочу  верить,   что  вы,   господа,  точно  знаете  русский  народ,  что  вы
представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ не такой,
каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он - патриархальный, он не
может жить без веры...
     - Я не стану против этого спорить,  -  перебил Базаров,  - я даже готов
согласиться, что в этом вы правы.
     - А если я прав...
     - И все-таки это ничего не доказывает.
     - Именно  ничего  не  доказывает,  -  повторил Аркадий  с  уверенностию
опытного  шахматного игрока,  который  предвидел опасный,  по-видимому,  ход
противника и потому нисколько не смутился.
     - Как ничего не доказывает?  - пробормотал изумленный Павел Петрович. -
Стало быть, вы идете против своего народа?
     - А хоть бы и так?  -  воскликнул Базаров.  - Народ полагает, что когда
гром гремит,  это Илья-пророк в  колеснице по  небу разъезжает.  Что ж?  Мне
соглашаться с ним? Да притом - он русский, а разве я сам не русский.
     - Нет,  вы  не  русский после всего,  что вы сейчас сказали!  Я  вас за
русского признать не могу.
     - Мой  дед  землю пахал,  -  с  надменною гордостию отвечал Базаров.  -
Спросите любого из ваших же мужиков,  в ком из нас -  в вас или во мне -  он
скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.
     - А вы говорите с ним и презираете его в то же время.
     - Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление, а
кто  вам  сказал,  что  оно во  мне случайно,  что оно не  вызвано тем самым
народным духом, во имя которого вы так ратуете?
     - Как же! Очень нужны нигилисты!
     - Нужны ли  они или нет -  не  нам решать.  Ведь и  вы считаете себя не
бесполезным.
     - Господа,  господа,  пожалуйста,  без личностей!  - воскликнул Николай
Петрович и приподнялся.
     Павел Петрович улыбнулся и,  положив руку на плечо брату,  заставил его
снова сесть.
     - Не беспокойся,  -  промолвил он.  - Я не позабудусь именно вследствие
того  чувства  достоинства,  над  которым  так  жестоко  трунит  господин...
господин доктор.  Позвольте,  -  продолжал он, обращаясь снова к Базарову, -
вы,   может  быть,  думаете,  что  ваше  учение  новость?  Напрасно  вы  это
воображаете.  Материализм,  который вы проповедуете, был уже не раз в ходу и
всегда оказывался несостоятельным...
     - Опять иностранное слово!  -  перебил Базаров.  Он начинал злиться,  и
лицо его приняло какой-то медный и грубый цвет.  -  Во-первых,  мы ничего не
проповедуем; это не в наших привычках...
     - Что же вы делаете?
     - А вот что мы делаем.  Прежде,  в недавнее еще время, мы говорили, что
чиновники наши берут взятки,  что  у  нас  нет ни  дорог,  ни  торговли,  ни
правильного суда...
     - Ну да,  да, вы обличители, - так, кажется, это называется. Со многими
из ваших обличений и я соглашаюсь, но...
     - А потом мы догадались,  что болтать, все только болтать о наших язвах
не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидали,
что и  умники наши,  так называемые передовые люди и  обличители,  никуда не
годятся,   что  мы  занимаемся  вздором,   толкуем  о   каком-то  искусстве,
бессознательном творчестве,  о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о
чем,  когда дело идет о насущном хлебе,  когда грубейшее суеверие нас душит,
когда  все  наши  акционерные  общества  лопаются  единственно  оттого,  что
оказывается недостаток в  честных людях,  когда  самая  свобода,  о  которой
хлопочет правительство,  едва ли пойдет нам впрок,  потому что мужик наш рад
самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
     - Так,  -  перебил Павел Петрович,  -  так: вы во всем этом убедились и
решились сами ни за что серьезно не приниматься.
     - И решились ни за что не приниматься, - угрюмо повторил Базаров.
     Ему вдруг стало досадно на  самого себя,  зачем он  так распространился
перед этим барином.
     - А только ругаться?
     - И ругаться.
     - И это называется нигилизмом?
     - И это называется нигилизмом,  - повторил опять Базаров, на этот раз с
особенною дерзостью.
     Павел Петрович слегка прищурился.
     - Так вот как!  -  промолвил он странно спокойным голосом.  -  Нигилизм
всему горю помочь должен,  и вы, вы наши избавители и герои. Но за что же вы
других-то,  хоть бы тех же обличителей,  честите?  Не так же ли вы болтаете,
как и все?
     - Чем другим, а этим грехом не грешны, - произнес сквозь зубы Базаров.
     - Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь действовать?
     Базаров ничего не отвечал.  Павел Петрович так и дрогнул,  но тотчас же
овладел собою.
     - Гм!..  Действовать, ломать... - продолжал он. - Но как же это ломать,
не зная даже почему?
     - Мы ломаем, потому что мы сила, - заметил Аркадий.
     Павел Петрович посмотрел на своего племянника и усмехнулся.
     - Да, сила - так и не дает отчета, - проговорил Аркадий и выпрямился.
     - Несчастный!  -  возопил  Павел  Петрович;  он  решительно  не  был  в
состоянии  крепиться  долее,   -  хоть  бы  ты  подумал,  что  в  России  ты
поддерживаешь твоею пошлою сентенцией!  Нет,  это  может ангела из  терпения
вывести! Сила! И в диком калмыке, и в монголе есть сила - да на что нам она?
Нам  дорога цивилизация,  да-с,  да-с,  милостивый государь,  нам  дороги ее
плоды.  И  не  говорите мне,  что эти плоды ничтожны:  последний пачкун,  ип
barbouilleur,  тапер, которому дают пять копеек за вечер, и те полезнее вас,
потому что они представители цивилизации,  а не грубой монгольской силы!  Вы
воображаете себя передовыми людьми, а вам только в калмыцкой кибитке сидеть!
Сила!  Да вспомните, наконец, господа сильные, что вас всего четыре человека
с половиною,  а тех - миллионы, которые не позволят вам попирать ногами свои
священнейшие верования, которые раздавят вас!
     - Коли раздавят,  туда и дорога,  - промолвил Базаров. - Только бабушка
еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете.
     - Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым народом?
     - От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, - ответил Базаров.
     - Так,  так.  Сперва гордость почти сатанинская,  потом глумление. Вот,
вот чем увлекается молодежь, вот чему покоряются неопытные сердца мальчишек!
Вот,  поглядите,  один из них рядом с вами сидит, ведь он чуть не молится на
вас,  полюбуйтесь.  (Аркадий отворотился и  нахмурился.)  И  эта  зараза уже
далеко распространилась.  Мне сказывали, что в Риме наши художники в Ватикан
ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это, мол, авторитет; а
сами бессильны и бесплодны до гадости,  а у самих фантазия дальше "Девушки у
фонтана"  не  хватает,  хоть  ты  что!  И  написана-то  девушка  прескверно.
По-вашему, они молодцы, не правда ли?
     - По-моему,  - возразил Базаров. - Рафаэль гроша медного не стоит, да и
они не лучше его.
     - Браво!  браво!  Слушай, Аркадий... вот как должны современные молодые
люди выражаться!  И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям
приходилось учиться;  не  хотелось им  прослыть за невежд,  так они поневоле
трудились.  А теперь им стоит сказать: все на свете вздор! - и дело в шляпе.
Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а
теперь они вдруг стали нигилисты.
     - Вот  и  изменило  вам  хваленое чувство  собственного достоинства,  -
флегматически заметил  Базаров,  между  тем  как  Аркадий  весь  вспыхнул  и
засверкал глазами.  -  Спор наш зашел слишком далеко...  Кажется,  лучше его
прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, - прибавил он, вставая,
- когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту,
в  семейном или общественном,  которое бы не вызывало полного и беспощадного
отрицания.
     - Я  вам  миллионы таких постановлений представлю,  -  воскликнул Павел
Петрович, - миллионы! Да вот хоть община, например.
     Холодная усмешка скривила губы Базарова.
     - Ну,  насчет  общины,  -  промолвил он,  -  поговорите лучше  с  вашим
братцем.  Он теперь,  кажется,  изведал на деле,  что такое община, круговая
порука, трезвость и тому подобные штучки.
     - Семья наконец,  семья,  так,  как она существует у наших крестьян!  -
закричал Павел Петрович.
     - И  этот вопрос,  я  полагаю,  лучше для вас же  самих не  разбирать в
подробности.  Вы,  чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович,
дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите
все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым,  а  мы пока с Аркадием
будем...
     - Надо всем глумиться, - подхватил Павел Петрович.
     - Нет, лягушек резать. Пойдем, Аркадий; до свидания, господа.
     Оба   приятеля  вышли.   Братья   остались  наедине  и   сперва  только
посматривали друг на друга.
     - Вот, - начал наконец Павел Петрович, - вот вам нынешняя молодежь! Вот
они - наши наследники!
     - Наследники,  -  повторил с  унылым  вздохом  Николай Петрович.  Он  в
течение всего  спора  сидел  как  на  угольях и  только  украдкой болезненно
взглядывал на  Аркадия.  -  Знаешь,  что  я  вспомнил,  брат?  Однажды  я  с
покойницей матушкой поссорился:  она кричала,  не  хотела меня слушать...  Я
наконец сказал ей,  что вы, мол, меня понять не можете; мы, мол, принадлежим
к двум различным поколениям.  Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать?
Пилюля горька -  а проглотить ее нужно.  Вот теперь настала наша очередь,  и
наши наследники могут сказать нам:  вы  мол,  не нашего поколения,  глотайте
пилюлю.
     - Ты уже чересчур благодушен и скромен, - возразил Павел Петрович, - я,
напротив,  уверен,  что  мы  с  тобой гораздо правее этих господчиков,  хотя
выражаемся,  может быть,  несколько устарелым языком, vieilh, и не имеем той
дерзкой самонадеянности...  И такая надутая эта нынешняя молодежь!  Спросишь
иного:  какого  вина  вы  хотите,  красного или  белого?  "Я  имею  привычку
предпочитать красное!" - отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто
вся вселенная глядит на него в это мгновение...
     - Вам больше чаю не  угодно?  -  промолвила Фенечка,  просунув голову в
дверь:  она  не  решалась войти в  гостиную,  пока в  ней раздавались голоса
споривших.
     - Нет,  ты можешь велеть самовар принять,  - отвечал Николай Петрович и
поднялся к ней навстречу.  Павел Петрович отрывисто сказал ему: bon soir*, и
ушел к себе в кабинет.
     ______________
     * добрый вечер (франц.).