Chapitro VII
Rokk
Ne estas klare, chu efektive la
Lefortovaj veterenariaj inokuloj estis tiom
bonaj, chu la Samaraj bartachmentoj estis lertaj,
chu estis sukcesaj la rezolutaj agoj,
entreprenitaj kontrau la ovaj akaparistoj en
Kaluga kaj Voronej, chu efike funkciis la Moskva
ekstrema komisiono, sed estas bone sciate, ke du
semajnojn post la lasta renkontigho de Persikov
kun Alfred en Unio de respublikoj estis absolute
pure rilate al kokoj. Ie en kortetoj de provincaj
urbetoj kushis kokaj solecaj plumoj, eligante
larmojn el la okuloj, kaj en malsanulejoj estis
resanighantaj la lastaj el aviduloj, chesigante
sangan lakson kun vomo. Homaj mortoj, feliche, en
la tuta respubliko ne superis milon. Grandaj
malordoj ankau ne sekvis. Fakte, en Volokolamsk
aperis profeto, heroldinta, ke la epizootio de
kokoj estas kauzita de neniu plu krom la
komisaroj, sed li ne havis gradan sukceson. En la
Volokolamska bazaro oni batis kelkajn
milicistojn, penintajn forpreni kokojn che
virinoj, ankau oni frakasis vitrojn en loka
poshttelegrafejo. Feliche, lerta volokolamska
gopou entreprenis agojn, rezulte de kiuj, unue,
senspure malaperis la profeto, kaj due, oni
shanghis vitrojn en la telegrafejo.
Atinginte en Nordo
Arhhangelsk'on kaj Sjumkin-Viselok'on, la
epizootio chesis mem pro tiu kialo, ke ne estis
kien movighi plu - en la Blanka maro, kiel estas
sciate, kokoj ne ekzistas. Ghi haltis ankau en
Vladivostok, char plue estis oceano. En fora Sudo
- malaperis kaj chesis ie en la sunbruligitaj
surfacoj de Ordubat, Gulfa kaj Karabulak, kaj en
Okcidento mirinde haltis ghuste che la pollanda
kaj rumania limoj. Chu klimato tie estis alia au
chu rolis baraj kordonaj rimedoj, entreprenitaj
de la najbaraj registaroj, sed estas la fakto, ke
la epizootio ne plu movighis. La eksterlanda
gazetaro brue, avide pridiskutis la
senprecedencan en la historio epizootion, kaj la
registaro de la sovetaj respublikoj, levante
nenian bruon, laboris senchese. La ekstrema
komisiono por batalo kontrau la koka pesto estis
renomita je la ekstrema komisiono por restarigo
kaj kreskigo de kokbredado en la respubliko,
kompletighinte per nova ekstrema triopo en
konsisto de dek ses kamaradoj. Estis fondita
"Bonkoko", kie anighis Persikov kaj
Portugalov kiel honoraj helpantoj de la
prezidanto. En la jhurnaloj sub iliaj portretoj
aperis titoloj: "Pogranda acheto de ovoj
eksterlande" kaj "Sinjoro Juz intencas
fiaskigi la ovan kampanjon". Famighis en la
tuta Moskvo venenplena felietono de jhurnalisto
Kolechkin, finighanta per la vortoj: "Ne
celu, sinjoro Juz, niajn ovojn, - vi havas la
proprajn!"*
Profesoro Persikov tute
elturmentighis kaj labordronis dum la lastaj tri
semajnoj. La kokaj eventoj embarasis lin kaj
sharghis sur lin duoblan pezon. Tutajn vesperojn
li estis devigata partopreni en kunsidoj de la
kokaj komisionoj kaj de tempo al tempo toleri
longajn konversaciojn jen kun Alfred Bronskij,
jen kun la mekanika dikulo. Li devis kune kun
Profesoro Portugalov kaj privat-docentoj Ivanov
kaj Borngart anatomii kaj mikroskopii kokojn
serchante bacilon de pesto kaj ech verki dum tri
vesperoj en hasto broshuron: "Pri aberacioj
de hepatoj de kokoj che pesto".
Persikov laboris en la koka
sfero sen aparta vervo, kaj tio estas
kompreneble, - ja tuta lia kapo estis okupita per
alio - la chefa kaj grava, - per tio, de kio la
koka pesto forshiris lin, tio estas la rugha
radio. Malbonigante sian jam sen tio rompitan
sanon, forprenante horojn de dormo kaj mangho,
foje ne revenante al la Prechistenka-strato, sed
ekdormante sur la vakstola divano en la kabineto
de la instituto, Persikov dum tutaj noktoj
klopodis che la kamero kaj mikroskopo.
Al fino de julio da
ekstremlaboro iom malpliighis. La agado de la
alinomita komisiono normalighis, kaj Persikov
revenis al la interrompita laboro. Mikroskopoj
estis shargitaj per novaj preparatoj, en la
kamero sub la radio kreskis kun fabela rapideco
fisha kaj rana frajo. El Kenigsberg oni alportis
per aeroplano speciale menditajn glacojn, kaj en
la lastaj datoj de julio sub kontrolo de Ivanov
mekanikistoj konstruis du novajn grandajn
kamerojn, en kiuj la radio atingis che bazo
dimension de cigareda skatolo kaj en funelo -
tutan metron. Persikov ghoje frotis la manojn kaj
komencis preparadon de iuj sekretaj kaj komplikaj
eksperimentoj. Antau chio li interkonsentis
telefone kun la popola komisaro pri klerigo, kaj
la auskultilo kvakis al li plej afablan kaj
chiarimedan kontribuon, kaj poste Persikov ankau
telefone atingis kamaradon Ptahha-Porosjuk,
fakestron pri bestbredado che la supera
komisiono. Persikov trovis flanke de Ptahha la
plej favoran atenton. Temis pri granda mendo
eksterlande por Profesoro Persikov. Ptahha diris
telefone, ke li tuje telegrafos al Berlin kaj
Nov-Jorko. Post tio oni el Kremlo interesighis,
kiel pasas la afero che Persikov, kaj grava kaj
afabla vocho demandis, chu ne estas bezonata al
Persikov automobilo.
- Ne, mi dankas vin. Mi
preferas tramon, - respondis Persikov.
- Sed kial do? - demandis la
mistera vocho kaj degne mokridetis.
Kun Persikov ghenerale chiuj
parolis au kun respekto kaj terursento, au kun
karesa mokrideto, kvazau kun la granda aghetulo.
- Ghi veturas pli rapide, -
respondis Persikov, post kio la solida baseto
respondis telefone:
- Nu, kiel vi deziras.
Pasis ankorau unu semajno, kaj
Persikov, chiam pli kaj pli malproksimighante for
de la estingighanta koka problemo, plene mergis
sin en esploradon de la radio. Lia kapo pro la
sendormaj noktoj kaj trolacigho ighis hela,
kvazau diafana kaj malpeza. La rughaj ringoj ne
forlasadis nun liajn okulojn, kaj preskau chiun
nokton Persikov dormis en la instituto. Unu fojon
li forlasis la zoologian rifughejon por fari en
la grandega salono de CKPVS** sur la
Prechistenka-strato prelegon pri sia radio kaj
ties efiko al ovolo. Tio estis giganta triumfo de
la zoologo-strangulo. En la kolona salono pro la
aplaudegoj io shutighadis kaj defaladis de sur la
plafonoj, kaj siblantaj arklampaj tubetoj vershis
lumon al nigraj smokingoj de CKPVS-anoj kaj al
blankaj roboj de virinoj. Sur la estrado, apud
katedro, sidis sur vitra tablo, anhelante kaj
grizighante, sur plado, malseka rano, kate
granda. Oni jhetadis skribajhojn sur la estradon.
Inter tiuj estis sep amkonfesaj, kaj Persikov
disshiris ilin. La prezidanto de CKPVS perforte
eltiradis lin sur la estradon por riverenci.
Persikov riverencis incitite, liaj manoj estis
shvitaj, malsekaj, kaj la nigra kravato situis ne
sub la mentono, sed post la maldekstra orelo.
Antau li en spirnebulo estis centoj da flavaj
vizaghoj kaj viraj blankaj brustoj, kaj subite
flava pistolingo aperis kaj tuje kashighis ie
post blanka kolono. Persikov apenau rimarkis ghin
kaj forgesis pri ghi. Sed, forveturante post la
prelego, malsuprenirante lau frambokolora tapisho
de la shtuparo, li subite eksentis svenighon. Por
momento shirmighis per nigro la luma lustro en la
vestiblo, kaj Persikov ekhavis nauzon...
Li kvazau ekflaris brulodoron,
al li shajnis, ke sango tenace kaj varmege fluas
sur lia kolo... Kaj la profesoro krochighis per
la tremanta mano al la balustrado.
- Chu vi malbonfartas, Vladimir
Ipatjich? - chirkauis lin maltrankvilighintaj
vochoj.
- Ne, ne, - respondis Persikov,
rekonsciighante, - mi simple trolacighis...
jes... Bonvolu doni al mi glason da akvo.
* * *
Estis sunoplena augusta tago. Ghi
malhelpis al la profesoro, pro tio la kurtenoj
estis mallevitaj. Unu fleksebla sur piedeto
reflektilo jetadis faskon da akra lumo sur vitran
tablon, supershutitan per instrumentoj kaj
glacoj. Apoginte sin je dorseto de la helica
braksegho, Persikov senforte fumis kaj tra strioj
da fumo rigardis per la senvivaj pro lacigho, sed
kontentaj okuloj tra la duonfermita pordo de la
kamero, kie iomete plivarmigante jam sen tio
sufokan kaj malpuran aeron en la kabineto, kviete
kushis rugha fasko de la radio.
Oni frapis la pordon.
- Nu? - demandis Persikov.
La pordo milde knaris, kaj
eniris Pankrat. Li metis la manojn laulonge de la
femuroj kaj, palighante pro timo antau la idolo,
diris jenon:
- Tie al vi, sinjoro profesoro,
Rokk*** venis.
Io simila al rideto aperis sur
la vangoj de la sciencisto. Li duonfermis la
okuletojn kaj diris:
- Tio estas interese. Tamen mi
estas okupita.
- Lia eksilenso diras, ke li
estas kun oficiala papero el Kremlo.
- Chu la fatalo kun papero?
Rara kombino, - prononcis Persikov kaj aldiris: -
Nu, donu lin chi tien!
- Plenumotas, - respondis
Pankrat kaj, kiel kolubro, malaperis post la
pordo.
Post minuto ghi knaris denove,
kaj sur la sojlo aperis homo. Persikov knaris per
la helico kaj fiksrigardis al la veninto super la
okulvitroj trans la shultro. Persikov estis tro
malproksima de la vivo - ghi ne interesis lin,
sed nun ech al Persikov okulfrapis la chefa kaj
specifa trajto de la enirinta homo. Li estis
strange malnovmoda. En la jaro 1919 tiu homo
estus absolute konforma al la stratoj de la
chefurbo, li estus tolerebla en la jaro 1924, en
ghia komenco, sed en la jaro 1928 li aspektis
stranga. Tiam, kiam ech la plej postrestinta
parto de la proletaro - bakistoj - portis jakojn,
kiam en Moskvo estis rarajho militjako -
malnovmoda kostumo, forlasita definitive en fino
de 1924, la enirinto estis vestita per leda
dubutonvica jako, verda pantalono, la piedoj -
per volvtukoj kaj shuoj, kaj sur la zono estis
grandega pistolo de malnova marko
"mauser" en flava trivita pistolingo.
La vizagho de la enirinto faris saman impreson al
Persikov, kiel al chiuj - tre malagrablan
impreson. La malgrandaj okuletoj rigardis al la
tuta mondo surprizite kaj samtempe certece, io
senceremonieca estis en la mallongaj gamboj kun
plataj plandoj. La vizagho estis blua-razita.
Persikov tuje kuntiris la brovojn. Li senkompate
knaris per la helico kaj, rigardante al la
enirinto jam ne super la okulvitroj, sed tra
tiuj, eldiris:
- Chu vi estas kun la papero?
Kie do ghi estas?
La enirinto, evidente, estis
konsternita per tio, kion li ekvidis. Generale li
malmulte kapablis konfuzighi, sed nun
konfuzighis. Lau liaj okuletoj, lin konsternis
antau chio shranko kun 12 bretoj, atinganta la
plafonon kaj plenshtopita per libroj.
Krome, certe, la kameroj, en
kiuj, kiel en la infero, scintilis la karmezina,
shvelinta en la glacoj radio. Kaj Persikov mem en
duonlumo che la akra pinglo de la radio, falanta
el la reflektilo, estis sufiche stranga kaj
majesta sur la helica segho. La veninto
fiksrigardis lin, kaj en la rigardo klare
vidighis fajreroj de respekto tra la memcerteco,
li donis neniun paperon, sed diris:
- Mi estas Aleksandr
Semjonovich Rokk!
- Nu? Kaj kio?
- Mi estas enoficigita kiel
estro de la modela sovhhozo "Rugha
radio", - klarigis la veninto.
- Nu?
- Kaj jen mi al vi, kamarado,
kun la sekreta komisio.
- Estus interese ekscii. Pli
koncize, laueble.
Persikov tiom dekutimighis de
la vorto "kamarado", ke ghi nun frapis
lian orelon. Li evidente incitighis.
La veninto malbutonumis
refaldon de la jako kaj eligis ordonon, tajpitan
sur luksa dika papero. Li donis ghin al Persikov.
Kaj poste sen invito eksidis sur la helican
tabuteton.
- Ne pushu la tablon, -
malrespekte diris Persikov.
La veninto timigite rerigardis
al la tablo, che kies dista rando en humida
malluma aperturo trembrilis senvive, kvazau
smeraldoj, ies okuloj. Malvarmo blovetis de ili.
Persikov tuj post tralego de la
papero levighis desur la tabureto kaj saltis al
la telefono. Post kelkaj sekundoj li jam parolis
haste kaj ekstreme iritite:
- Pardonu... Mi ne povas
kompreni... Kial do? Mi... Sen mia konsento,
konsulto... Sed li diablo scias kion farachos!!
Che tio la nekonatulo turnighis
tre ofendite sur la tabureto.
- Mi pardonpetas, - komencis
li, - mi estas estr...
Sed Persikov svingis kontrau li
per la hoketo kaj daurigis:
- Pardonu, mi ne povas
kompreni... Mi, finfine, kategorie protestas. Mi
ne donas mian sankcion por la eksperimentoj pri
la ovoj... chis kiam mi mem provos tion...
Io kvakis kaj frapetis en la
auskultilo, kaj ech distance estis kompreneble,
ke la vocho en la aukultilo degne parolas kun la
aghetulo. Finighis per tio, ke la puncighinta
Persikov brue metis la auskultilon kaj diris
preter ghi al la muro:
- Mi ne respondecas pri la
postsekvoj.
Li revenis al la tablo, prenis
desur ghi la paperon, tralegis ghin desupre
malsupren super la okulvitroj, poste demalsupre
supren tra la okulvitroj kaj subite akutkriis:
- Pankrat!
Pankrat aperis che la pordo,
kvazau levighis sur elirtabulo en opero. Persikov
rigardis al li kaj kriis:
- Iru for, Pankrat!
Kaj Pankrat, espriminte per sia
vizagho nenian miron, malaperis.
Poste Persikov turnis sin al la
veninto kaj diris:
- Bonvolu... Mi obeas. Ne estas
mia afero. Kaj ne estas interese por mi.
La profesoro ne tiom ofendis la
veninton, kiom surprizis.
- Mi pardonpetas, - komencis
li, - vi ja, kamarado...
- Kial vi chiam kamarado,
kamarado... malkontente murmuris Persikov kaj
eksilentis.
"Tamen", -
reflektighis sur la vizagho de Rckk.
- Pardon...
- Do, jen, bonvolu, -
interrompis Persikov. - Jen estas arklampa globo.
De ghi vi ricevas pere de movo de okulario, -
Persikov klakis per kovrilo de la kamero, simila
al fotilo, - faskon, kiun vi povas koncentri pere
de movo de objektivoj, jen n-ro 1... kaj spegulo
n-ro 2, - Persikov estingis la radion, denove
enshaltis ghin sur planko de la asbesta kamero, -
kaj sur la planko sub la radio vi povas dismeti
chion, kio plachas al vi, kaj fari
eksperimentojn. Estas ekstreme simple, chu ne?
Persikov intencis esprimi
ironion kaj malrespekton, sed la veninto ne
rimarkis tiujn, atente observante la kameron per
la brilantaj okuletoj.
- Mi nur avertas, - daurigis
Persikov, - ne necesas shovi la manojn sub la
radion, char, lau mia sperto, ghi kauzas
neoplazion de la epitelio... sed chu ghi estas
maligna au ne, tni, bedaurinde, ankorau ne
sukcesis distingi.
Che tio la veninto vigle kashis
la manojn post la dorso, fallasinte la ledan
kaskedon, kaj rigardis al la manoj de la
profesoro. Ili tutaj estis stigmatizitaj per
jodo, kaj la dekstra vindita che la manradiko.
- Sed kiel do vi, profesoro?
- Vi povas acheti kauchukajn
gantojn che Shvabe sur la strato Kuzneckij Most,
- incitite respondis la profesoro. - Mi ne devas
zorgi pri tio.
Che tio Persikov rigardis al la
veninto kvazau tra lupeo.
- De kie vi aperis? Generale...
kial vi?..
Rokk, finfine, tre ofendighis.
- Pardon...
- Ja necesas scii la kauzon!..
Kial vi krochighis al tiu chi radio?..
- Char tio estas shtatgrava
afero...
- Aha. Chu la shtatgrava?
Tiam... Pankrat!
Sed kiam Pankrat aperis: -
Atendu, mi pensos.
Kaj Pankrat obeeme malaperis.
- Mi, - diris Persikov, - ne
povas kompreni jen kion: por kio estas bezonata
tia hasto kaj sekreteco?
- Vi, profesoro, jam konfuzis
min, - respondis Rokk, - vi ja scias, ke chiuj
kokoj ghis la lasta mortis.
- Nu, kaj kio resume? -
ekkriegis Persikov, - chu vi deziras reaperigi
ilin momente? Kaj kial pere de ankorau ne
esplorita radio?
- Kamarado profesoro, -
respondis Rokk, - vi min efektive konfuzas. Mi ja
diras al vi, ke la stato bezonas restarigi la
kokbredadon, char oni eksterlande skribas pri ni
diversajn achajhojn. Jes.
- Kaj skribu ili...
- Nu vi diras, - enigme
respondis Rokk kaj balancis la kapon.
- Al kies kapo, tni dezirus
scii, venis la ideo kreskigi kokojn el ovoj?..
- Al la mia, - respondis
Rokk...
- Aha... Jen... Sed kial,
bonvolu klarigi? De kie vi eksciis pri ecoj de la
radio?
- Mi, profesoro, cheestis vian
prelegon.
- Mi ankorau nenion faris kun
ovoj!... Mi nur intencas!
- Dio vidas, rezultos, - subite
konvinkite kaj sinceranime diris Rokk, - via
radio estas tia fama, ke eblas ech elefantojn
kreskigi, ne nur kokidojn.
- Jen kio, - diris Persikov, -
chu vi ne estas zoologo? Chu ne? bedaurinde... vi
estus tre kuragha eksperimentanto... Jes... tamen
vi riskas... rezultigi fiaskon... kaj nur
forprenas mian tempon...
- Ni redonos al vi la kamerojn.
Kio do?
- Kiam?
- Jen kiam mi kovos la unuan
parton.
- Kiel vi certece diras tion!
Bone. Pankrat!
- Mi kunhavas la homojn, -
diris Rokk, - kaj gardistaron...
Vespere la kabineto de Persikov
orfighis... Malplenighis la tabloj. La homoj de
Rokk forveturigis tri grandajn kamerojn, lasinte
al la profesoro nur la unuan, malgrandan, de kiu
li komencis la eksperimentojn.
Proksimighis julia krepusko, la
grizo plenigis la instituton, fluis tra la
koridoroj. En la kabineto audighis monotona
pashado - tio Persikov, ne enshaltante la lumon,
mezurumis la grandan chambron de la fenestro ghis
la pordo... La stranga fakto: en tiu vespero
neklarigeble splena humoro ekregis la homojn kaj
bestojn, loghantajn en la instituto. La bufoj ial
okazigis specife korpreman koncherton kaj kvakis
minacplene kaj averte. Pankrat estis devigita
kapti en la koridoroj la kolubron, kiu forrampis
el sia kamero, kaj kiam li kaptis ghin, la
kolubro havis tian aspekton, kvazau ghi estis
forironta chien ajn nur por fughi.
Profundvespere audighis sonoro
el la kabineto de Persikov. Pankrat aperis sur la
sojlo. Kaj ekvidis strangan bildon: la sciencisto
staris solece meze de la kabineto kaj rigardis al
la tabloj. Pankrat tusetis kaj senmovighis.
- Jen, Pankrat, - diris
Persikov kaj montris al la malplenighinta tablo.
Pankrat konsternighis. Al li
shajnis en la krepusko, ke la okuloj de la
profesoro estas postploraj. Tio estis tiel
nekutime, tiel terure.
- Jes, ghuste, - ploreme
respondis Pankrat kaj pensis: "Vi prefere
krius kontrau mi!"
- Jen, - ripetis Persikov, kaj
liaj lipoj ektremis same, kiel tiuj de infano, de
kiu oni subite forprenis ties shatatan ludilon.
- Chu vi scias, kara Pankrat, -
daurigis Persikov, forturnighante al la fenestro,
- mia edzino ja, kiu forveturis antau dek kvin
jaroj, shi eklaboris en operetteatro, sed nun shi
mortis, evidentighis... Jen la okazintajo,
Pankrat kara... Oni sendis leteron al mi...
La bufoj blekis plende, kaj la
krepusko kovris la profesoron, jen ghi... nokto.
Moskvo... ie iaj blankaj globoj post fenestroj
lumighis... Pankrat, embarasita, malghojis, tenis
pro la timo la manojn laulonge de la femuroj...
- Iru, Pankrat, - pene diris la
profesoro kaj svingis per la mano, - iru dormi,
kara, kolombeto, Pankrat.
Kaj venis nokto. Pankrat
elkuris el la kabineto ial sur la piedfingroj,
alkuris sian chambreton, disshovis chifonojn en
la angulo, prenis elsub ili malpakitan botelon da
rusa vodko kaj senforshire elsuchis preskau
glason. Li manghetis panon kun salo, kaj liaj
okuloj iom gajighis.
Profundvespere, jam che
noktomezo, Pankrat, sidante nudpiede sur benko en
la malabunde prilumita vestiblo, diris al la
sendorma dejhoranta kaldrono, gratante la bruston
sub la katuna chemizo:
- Prefere li mortigus, Dio
vidas...
- Chu vere li ploris? -
scivoleme demandadis la kaldrono.
- Dio... vid... - certigis
Pankrat.
- La granda sciencisto, -
konsentis la kaldrono, - kompreneble, rano ne
anstatauos la edzinon.
- Neniel, - konsentis Pankrat.
Poste li pensis kaj aldonis:
- Mi mian edzinon volas aranghi
chi tien... kial do shi sidu en la vilagho. Sed
shi tiujn chi bestachojn neniel toleras...
- Certe, la abomenajho
terurega, - konsentis la kaldrono.
El la kabineto de la sciencisto
estis audeblaj neniuj sonoj. Ankau lumo mankis al
ghi. Ne estis lumstrio sub la pordo.
* Vortludo. Ruslingve
"jajca" (ovoj) signifas ankau
"testikoj" (Trad.).
** CKPVS - Centra Komisiono por Plibonigo de
Vivkondichoj de Sciencistoj che Konsilio de
Popolaj Komisaroj. (Trad.).
*** Rokk - asociighas kun la ruslingva vorto
"rok" - "fatalo" (Trad.).
Глава 7. Рокк
Неизвестно, точно
ли хороши были
лефортовские
ветеринарные прививки,
умелы ли заградительные
самарские отряды, удачны
ли крутые меры, принятые по
отношению к скупщикам
яиц в Калуге и
Воронеже, успешно ли
работала чрезвычайная
московская комиссия, но
хорошо известно, что
через две недели после
последнего свидания
Персикова с Альфредом в
смысле кур в Союзе
республик было
совершенно чисто.
Кое-где в двориках
уездных городков
валялись куриные
сиротливые перья, вызывая
слезы на глазах, да в
больницах попадались
последние из жадных,
доканчивая кровавый понос
со рвотой. Людских смертей,
к счастью, на всю
республику было не
более тысячи. Больших
беспорядков тоже не
последовало. Обьявился
было, правда, в
Волоколамске пророк,
возвестивший, что падеж
кур вызван ни кем иным как
комиссарами, но особого
успеха не имел. На
волоколамском базаре
побили нескольких
милиционеров,
отнимавших кур у баб,
да выбили стекла в местном
почтово-телеграфном
отделении. По счастью,
расторопные волоколамские
власти приняли меры, в
результате которых,
во-первых, пророк
прекратил свою
деятельность, во-вторых,
стекла на телеграфе
вставили.
Дойдя на севере до
Архангельска и Сюмкина
Выселка, мор остановился
сам собой по той причине,
что идти ему было дальше
некуда, - в Белом море, как
известно, куры не водятся.
Остановился он и во
Владивостоке, ибо далее
был океан. На далеком
юге - пропал и затих
где-то в выжженых
пространствах Ордубата,
Джудьбы и Карабулака, а на
западе удивительным
образом задержался как
раз на польской и
румынской границах.
Климат, что ли, там был
иной или сыграли роль
заградительные
кордонные меры,
принятые соседними
правительствами, но факт
тот, что мор дальше не
пошел. Заграничная пресса
жадно обсуждала
неслыханный в истории
падеж, а правительство
советских республик, не
поднимая никакого шума,
работало не покладая рук.
Чрезвычайная комиссия по
борьбе с куриной чумой
переименовалась в
чрезвычайную комиссию по
поднятию и возрождению
куроводства в
республике, пополнилась
новой чрезвычайной
тройкой, в составе
шестнадцати товарищей.
Был основан
"Доброкур",
почетными товарищами
председателя в который
вошли Персиков и
Португалов. В газетах
под их портретами
появились заголовки:
"Массовая закупка яиц
за границей" и
"Господин Юз хочет
сорвать яичную
компанию". Прогремел
на всю Москву
ядовитый фельетон
журналиста Колечкина,
заканчивающийся словами:
"Не зарьтесь, господин
Юз, на наши яйца, - у вас
есть свои!".
Профессор Персиков
совершенно измучился и
заработался в последние
три недели. Куриные
события выбили его из
колеи и навалили на
него двойную тяжесть.
Целыми вечерами ему
приходилось работать в
заседании куриных
комиссий и время от
времени выносить длинные
беседы то с Альфредом
Бронским, то с
механическим толстяком.
Пришлось вместе с
профессором Португаловым
и приват-доцентом Ивановым
и Борнгартом
анатомировать и
микроскопировать кур в
поисках бациллы чумы и
даже в течении трех
вечеров на скорую руку
написать брошюру: "Об
изменениях печени у кур
при чуме".
Работал Персиков без
особого жара в куриной
области, да оно и понятно,
- вся его голова была
полна другим - основным и
важным - тем, от чего его
оторвала куриная
катастрофа, т. е. от
красного луча. Расстраивая
здоровье, урывая часы у
сна и еды, порою не
возвращаясь на
Пречистенку, а засыпая на
клеенчатом диване в
кабинете института,
Персиков ночи напролет
возился у камеры и
микроскопа.
К концу июля гонка
несколько стихла. Дела
переименованной комиссии
вошли в нормальное
русло, и Персиков
вернулся к нарушенной
работе. Микроскопы были
заряжены новыми
препаратами, в камере под
лучом зрела со сказочной
быстротой рыбья и
лягушачья икра. Из
Кенигсберга на
аэроплане привезли
специально заказанные
стекла, и в последних
числах июля, под
наблюдением Иванова,
механики соорудили две
новых больших камеры, в
которых луч достигал у
основания ширины
папиросной коробки, а в
раструбе - целого метра.
Персиков радостно
потер руки и начал
готовиться к каким-то
таинственным и сложным
опытам. Прежде всего, он
по телефону сговорился с
народным комиссаром
просвещения, и трубка
наквакала ему самое
любезное и всяческое
содействие, а затем
Персиков по телефону же
вызвал товарища
Птаху-Поросюка,
заведующего отделом
животноводства при
верховной комиссии.
Встретил Персиков со
стороны Птахи самое теплое
внимание. Дело шло о
большом заказе за границей
для профессора Персикова.
Птаха сказал в телефон,
что он тотчас
телеграфирует в
Берлин и Нью-Йорк.
После этого из
Кремля осведомились, как
у Персикова идут дела, и
важный и ласковый голос
спросил, не нужен ли
Персикову автомобиль?
- Нет, благодарю
вас. Я предпочитаю
ездить в трамвае, -
ответил Персиков.
- Но почему же? -
спросил таинственный
голос и снисходительно
усмехнулся.
С Персиковым все
вообще разговаривали или с
почтением и ужасом, или же
ласково усмехаясь, как
маленькому, хоть и
крупному ребенку.
- Он быстрее ходит, -
ответил Персиков, после
чего звучный басок в
телефон ответил:
- Ну, как хотите.
Прошла еще неделя,
причем Персиков, все
более отдаляясь от
затихающих куриных
вопросов, всецело
погрузился в изучение
луча. Голова его от
бессонных ночей и
переутомления стала
светла, как бы прозрачна
и легка. Красные кольца
не сходили теперь с его
глаз, и почти всякую ночь
Персиков ночевал в
институте... Один раз он
покинул зоологическое
прибежище, чтобы в
громадном зале Цекубу
на Пречистенке сделать
доклад о своем луче и о
действии его на
яйцеклетку. Это был
гигантский триумф
зоолога-чудака. В колонном
зале от всплеска рук
что-то сыпалось и
рушилось с потолков и
шипящие дуговые трубки
заливали светом черные
смокинги цекубистов и
белые платья женщин. На
эстраде, рядом с кафедрой,
сидела на стеклянном
столе, тяжко дыша и серея,
на блюде влажная лягушка
величиною с кошку. На
эстраду бросали записки. В
числе их было семь
любовных, и их Персиков
разорвал. Его силой
вытаскивал на эстраду
представитель Цекубу,
чтобы кланяться. Персиков
кланялся раздраженно,
руки у него были потные,
мокрые, и черный галстук
сидел не под подбородком,
а за левым ухом. Перед ним
в дыхании и в тумане были
сотни желтых лиц и
мужских белых грудей, и
вдруг желтая кобура
пистолета мелькнула и
пропала где-то за белой
колонной. Персиков ее
смутно заметил и забыл.
Но, уезжая после доклада,
спускаясь по малиновому
ковру лестницы, он вдруг
почувствовал себя
нехорошо. На миг заслонило
черным яркую люстру в
вестибюле, и Персикову
стало смутно,
тошновато... Ему
почудилась гарь,
показалось, что кровь
течет у него липко и жарко
по шее... И дрожащею рукой
схватился профессор за
перила.
- Вам нехорошо,
Владимир Ипатьевич? -
набросились со всех
сторон встревоженные
голоса.
- Нет, нет, - ответил
Персиков, оправляясь, -
просто я переутомился...
да... Позвольте мне стакан
воды.
* * * * *
Был очень солнечный
августовский день. Он
мешал профессору, поэтому
шторы были опущены. Один
гибкий на ножке
рефлектор бросал пучок
острого света на
стеклянный стол,
заваленный инструментами
и стеклами. Отвалив
спинку винтящегося кресла,
Персиков в изнеможении
курил и сквозь полосы дыма
смотрел мертвыми от
усталости, но довольными
глазами в приоткрытую
дверь камеры, где, чуть
подогревая и без того
душный и нечистый воздух в
кабинете, тихо лежал
красный сноп луча.
В дверь постучали.
- Ну? - спросил
Персиков.
Дверь мягко
скрипнула, и вошел
Панкрат. Он сложил руки
по швам и, бледнея от
страха перед божеством,
сказал так:
- Там до вас, господин
профессор, Рокк пришел.
Подобие улыбки
показалось на щеках
ученого. Он сузил глазки и
молвил:
- Это интересно.
Только я занят.
- Они говорят, что с
казенной бумагой с Кремля.
- Рок с бумагой?
Редкое сочетание, -
вымолвил Персиков и
добавил, - ну-ка, давай его
сюда!
- Слушаю-с, - ответил
Панкрат и как уж исчез за
дверью.
Через минуту она
скрипнула опять, и
появился на пороге
человек. Персиков
скрипнул на винте и
уставился в пришедшего
поверх очков через
плечо. Персиков был
слишком далек от жизни, он
ею не интересовался, но
тут даже Персикову
бросилась в глаза
основная и главная
черта вошедшего
человека. Он был
страшно старомоден. В
1919 году этот человек был
бы совершенно уместен на
улицах столицы, он был бы
терпим в 1924 году, в начале
его, но в 1928 году он был
странен. В то время, как
наиболее даже отставшая
часть пролетариата -
пекаря - ходили в
пиджаках, когда в Москве
редкостью был френч -
старомодный костюм,
оставленный окончательно
в конце 1924 года, на
вошедшем была кожаная
двубортная куртка, зеленые
штаны, на ногах обмотки и
штиблеты, а на боку
огромный старой
конструкции пистолет
маузер в желтой кобуре.
Лицо вошедшего произвело
на Персикова то же
впечатление, что и на
всех - крайне неприятное
впечатление. Маленькие
глазки сомтрели на весь
мир изумленно и в то же
время уверенно, что-то
развязное было в коротких
ногах с плоскими
ступнями. Лицо
иссиня-бритое. Персиков
сразу нахмурился. Он
безжалостно похрипел
винтом и, глядя на
вошедшего уже не поверх
очков, а сквозь них, молвил:
- Вы с бумагой? Где же
она?
Вошедший, видимо, был
ошеломлен тем, что
увидел. Вообще он был
мало способен смущаться,
но тут смутился. Судя по
глазкам, его поразил
прежде всего шкап в 12
полок, уходивший в потолок
и битком набитый книгами.
Затем, конечно, камеры, в
которых, как в аду, мерцал
малиновый, разбухший в
стеклах луч. И сам
Персиков в полутьме у
острой иглы луча,
выпадавшего из
рефлектора, был
достаточно странен и
величественен в
винтовом кресле.
Пришелец вперил в него
взгляд, в котором
явственно прыгали искры
почтения сквозь
самоуверенность, никакой
бумаги не подал, а сказал:
- Я Александр
Семенович Рокк!
- Ну-с? Так что?
- Я назначен
заведующим показательным
совхозом "Красный
луч", - пояснил пришлый.
- Ну-с?
- И вот к вам, товарищ,
с секретным отношением.
- Интересно было бы
узнать. Покороче, если
можно.
Пришелец
расстегнул борт куртки
и высунул приказ,
напечатанный на
великолепной плотной
бумаге. Его он
протянул Персикову. А
затем без приглашения сел
на винтящийся табурет.
- Не толкните стол, - с
ненавистью сказал
Персиков.
Пришелец испуганно
оглянулся на стол, на
дальнем краю которого в
сыром темном отверстии
мерцали безжизненно, как
изумруды, чьи-то глаза.
Холодом веяло от них.
Лишь только Персиков
прочитал бумагу, он
поднялся с табурета и
бросился к телефону.
Через несколько секунд
он уже говорил торопливо
и в крайней степени
раздражения:
- Простите... Я не могу
понять... Как же так? Я...
без моего согласия,
совета... Да ведь он черт
знает что наделает!!
Тут незнакомец
повернулся крайне
обиженно на табурете.
- Извиняюсь, - начал он,
- я завед...
Но Персиков махнул на
него крючочком и
продолжал:
- Извините, я не могу
понять... Я, наконец,
категорически протестую. Я
не даю своей санкции на
опыты с яйцами... Пока я сам
не попробую их...
Что-то квакало и
постукивало в трубке, и
даже издали было понятно,
что голос в трубке,
снисходительный, говорит с
малым ребенком.
Кончилось тем, что
багровый Персиков с громом
повесил трубку и мимо нее в
стену сказал:
- Я умываю руки.
Он вернулся к столу,
взял с него бумагу,
прочитал ее раз сверху
вниз поверх очков, затем
снизу вверх сквозь очки, и
вдруг взвыл:
- Панкрат!
Панкрат появился в
дверях, как будто
поднялся по трапу в
опере. Персиков глянул на
него и рявкнул:
- Выйди вон, Панкрат!
И Панкрат, не выразив
на своем лице ни малейшего
изумления, исчез.
Затем Персиков
повернулся к пришельцу и
заговорил:
- Извольте-с...
Повинуюсь. Не мое дело. Да
мне и неинтересно.
Пришельца профессор
не столько обидел, сколько
изумил.
- Извиняюсь, - начал он,
- вы же, товарищ?..
- Что вы все товарищ да
товарищ... - хмуро пробубнил
Персиков и смолк.
"Однако", -
написалось на лице у Рокка.
- Изви...
- Так вот-с,
пожалуйста, - перебил
Персиков, - вот дуговой шар.
От него вы получаете путем
передвижения окуляра, -
Персиков щелкнул крышкой
камеры, похожей на
фотографический аппарат, -
пучок, который вы можете
собрать путем
передвижения объективов,
вот N 1... и зеркало N 2, -
Персиков погасил луч,
опять зажег его на полу
асбестовой камеры, - а
на полу в луче можете
разложить все, что вам
нравится, и делать опыты.
Чрезвычайно просто, не
правда ли?
Персиков хотел
выразить иронию и
презрение, но пришелец их
не заметил, внимательно
блестящими глазками
всматриваясь в камеру.
- Только предупреждаю,
- продолжал Персиков, - руки
не следует совать в луч,
потому что, по моим
наблюдениям, он вызывает
разрастание эпителия... А
злокачественны они или
нет, я, к сожалению, еще не
мог установить.
Тут пришелец
проворно спрятал свои
руки за спину, уронив
кожаный картуз, и
поглядел на профессора.
Его руки были насквозь
прожжены йодом, а правая у
кисти забинтована.
- А как же вы,
профессор?
- Можете купить
резиновые перчатки у
Швабе на Кузнецком,
раздраженно ответил
профессор. - Я не обязан об
этом заботиться.
Тут Персиков
посмотрел на пришельца
словно в лупу.
- Откуда вы взялись?
Вообще... Почему вы?..
Рокк, наконец,
обиделся сильно.
- Извини...
- Ведь нужно же знать,
в чем дело!.. Почему вы
уцепились за этот луч?..
- Потому, что это
величайшей важности дело...
- Ага. Величайшей?
Тогда... Панкрат!
И когда Панкрат
появился:
- Погоди, Панкрат, я
подумаю.
И Панкрат покорно
исчез.
- Я, - говорил
Персиков, - не могу понять
вот чего: почему нужна
такая спешность и секрет?
- Вы, профессор, меня
уже сбили с панталыку, -
ответил Рокк, - вы же
знаете, что куры издохли
все до единой.
- Ну так что же из
этого? - завопил Персиков,
- что же вы хотите их
воскресить моментально,
что ли? И почему при помощи
еще не изученного луча?
- Товарищ
профессор, - ответил
Рокк, - вы меня,
честное слово, сбиваете. Я
вам говорю, что нам
необходимо возобновить у
себя куроводство, потому
что за границей пишут про
нас всякие гадости. Да.
- И пусть себе пишут...
- Ну, знаете, -
загадочно ответил Рокк и
покрутил головой.
- Кому, желал бы я
знать, пришла в голову
мысль растить кур из яиц...
- Мне, - ответил Рокк.
- Угу... Тэк-с... А
почему, позвольте
узнать? Откуда вы узнали
о свойствах луча?
- Я, профессор, был на
вашем докладе.
- Я с яйцами еще не
делал!.. Только собираюсь!
- Ей-богу, выйдет, -
убедительно вдруг и
задушевно сказал Рокк, -
ваш луч такой знаменитый,
что хоть слонов можно
вырастить, не только
цыплят.
- Знаете что, - молвил
Персиков, - вы не зоолог?
Нет? Жаль. . Из вас вышел
бы очень смелый
экспериментатор... Да...
только вы рискуете...
получить неудачу... и
только у меня отнимаете
время...
- Мы вам вернем камеры.
Что значит?
- Когда?
- Да вот, я выведу
первую партию.
- Как вы это уверенно
говорите! Хорошо-с.
Панкрат!
- У меня есть с собой
люди, - сказал Рокк, - и
охрана...
К вечеру кабинет
Персикова осиротел...
Опустели столы. Люди
Рокка увезли три большие
камеры, оставив профессору
только первую, его
маленькую, с которой он
начинал опыты.
Надвигались июльские
сумерки, серость овладела
институтом, потекла по
коридорам. В кабинете
слышались монотонные
шаги - это Персиков, не
зажигая огня, мерил
большую комнату от окна к
дверям... Странное дело: в
этот вечер необъяснимо
тоскливое настроение
овладело людьми,
населяющими институт, и
животными. Жабы
почему-то подняли особенно
тоскливый концерт и
стрекотали зловеще и
предостерегающе. Панкрату
пришлось ловить в
коридорах ужа, который
ушел из своей камеры, и
когда он его поймал, вид у
ужа был такой, словно тот
собирался куда глаза
глядят, лишь бы только
уйти.
В глубоких сумерках
прозвучал звонок из
кабинета Персикова.
Панкрат появился на
пороге. И увидал странную
картину. Ученый стоял
одиноко посреди кабинета и
глядел на столы. Панкрат
кашлянул и замер.
- Вот, Панкрат, - сказал
Персиков и указал на
опустевший стол.
Панкрат ужаснулся.
Ему показалось, что
глаза у профессора в
сумерках заплаканы. Это
было так необыкновенно,
так страшно.
- Так точно, -
плаксиво ответил Панкрат и
подумал: "Лучше б ты уж
наорал на меня!"
- Вот, - повторил
Персиков, и губы у него
дрогнули точно так же, как
у ребенка, у которого
отняли ни с того, ни с сего
любимую игрушку.
- Ты знаешь,
дорогой Панкрат, -
продолжал Персиков,
отворачиваясь к окну, -
жена-то моя, которая
уехала пятнадцать лет
назад, в оперетку она
поступила, а теперь умерла,
оказывается... Вот история,
Панкрат милый... Мне письмо
прислали...
Жабы кричали
жалобно, и сумерки
одевали профессора, вот
она... ночь. Москва...
где-то какие-то белые
шары за окнами
загорались... Панкрат,
растерявшись, тосковал,
держа от страха руки по
швам...
- Иди, Панкрат, - тяжело
вымолвил профессор и
махнул рукой, - ложись
спать, миленький, голубчик,
Панкрат.
И наступила ночь.
Панкрат выбежал из
кабинета почему-то на
цыпочках, пробежал в свою
каморку, разрыл тряпье в
углу, вытащил из-под него
початую бутылку русской
горькой и разом
выхлюпнул около чайного
стакана. Закусил хлебом с
солью, и глаза его
несколько повеселели.
Поздним вечером, уже
ближе к полуночи, Панкрат,
сидя босиком на скамье в
скупо освещенном
вестибюле, говорил
бессонному дежурному
котелку, почесывая грудь
под ситцевой рубахой.
- Лучше б убил, ей бо...
- Неужто плакал? - с
любопытством спрашивал
котелок.
- Ей... бо... - уверял
Панкрат.
- Великий ученый, -
согласился котелок, -
известно, лягушка жены не
заменит.
- Никак, - согласился
Панкрат.
Потом он подумал и
добавил:
- Я свою бабу
подумываю выписать сюды...
Чего ей в самом деле в
деревне сидеть. Только она
гадов этих не выносит
нипочем...
- Что говорить,
пакость ужаснейшая, -
согласился котелок.
Из кабинета ученого
не слышно было ни звука.
Да и света в нем не было. Не
было полоски под дверью.
|
|