Chapitro V
Koka
okazintajho
En malgrava provinca urbeto,
eksa Troick, nuna Steklovsk, de Kostroma
gubernio, Steklovska distrikto, sur peronon de
dometo en la eksa Sobornaja, nuna strato
"Karl Radek", eliris virino, kovrita
per kaptuketo, en griza robo kun indienaj
floraroj, kaj ekploregis. Tiu virino, la vidvino
de eksa katedrala chefpastro de eksa katedralo
Drozdov, ploregis tiom laute, ke baldau el
fenestro de la vidalvida transstrata dometo
elshovighis virina kapo en lanuga kaptuko kaj
ekkriis:
- Kio okazis, Stepanovna, chu
ankorau?
- La deksepa! - dronante en
plorego, respondis la eksa Drozdova.
- Ha-ti-h-ti-h, - ekululis kaj
ekbalancis la kapon la virino en la kaptuko, -
kio do okazas? Dio ekkoleris, vershajne! Chu vere
ghi mortis?
- Vi ja rigardu, Matrjona, -
balbutis la popvidvino, plorghemante laute kaj
funebre, - rigardu, kio okazas al ghi!
Frapis la griza malrektighinta
pordeto, la virinaj nudaj piedoj plandis sur la
polvaj tuberoj de la strato, kaj la malseka pro
la larmoj popvidvino ekkondukis Matrjona'n al sia
kokejo.
Necesas noti, ke la vidvino de
la chefpastro Savvatij Drozdov, kiu mortis en la
jaro 1926 pro kontraureligia propagando, ne
mallevis la manojn, sed entreprenis bonegan
kokbredadon. Apenau la vidvinaj aferoj
ekprogresis, oni tiom impostis shin, ke la
kokbredado fiaskus, se ne helpus bonkoraj homoj.
Tiuj sugestis al la vidvino deklari al la loka
gvidantaro pri tio, ke shi, la vidvino, fondas
laboran kokbredan kolektivon. En la kolektivon
eniris Drozdova mem, shia fidela servistino
Matrjoshka kaj la vidvina surda nevino. Oni
nuligis la imposton por la vidvino, kaj shia
kokbredado tiom ekprosperis, ke al la jaro 28-a
che la vidvino, sur polva korteto, kadrita per
kokaj dometoj, vagis chirkau 250 kokoj, inter
kiuj estis ech la kochinchinaj. La vidvinaj ovoj
chiudimanche aperadis en la Steklovska bazaro,
oni vendadis tiujn en Tambov kaj fojfoje ili
aperadis ankau en la vitraj vitrinoj de la
vendejo - eksa "Fromagho kaj butero de
Cichkin en Moskvo".
Kaj jen la deksepa ekde la
mateno bramaputro, la favorata kokino, vagis tra
la korto kaj vomis. "Er...rr...url...
url...go-go-go", - produktis la kokino kaj
suprenrulis la tristajn okulojn direkte al la
suno tiel, kvazau vidis ghin lastfoje. Antau la
beko de la kokino kaure dancetis la membro de la
kolektivo Matrjoshka kun taseto da akvo.
- Kokineto, kara...
chip-chi-chip... trinku akveton, - petegis
Matrjoshka kaj kuratingadis la bekon de la kokino
kun la taseto, sed la kokino ne deziris trinki.
chi larghe malfermadis la bekon, suprentiradis la
kapon. Poste ghi ekvomis sange.
- Diomiajesuo! - ekkriis la
gastino, frapinte siajn femurojn, - kio do
okazas? La nura sango. Mi neniam vidis, jhurdire,
ke la kokino, kvazau la homo, suferus pro ventro.
Tio estis la lastaj adiauaj
vortoj por la kompatinda kokino. Ghi subite
rulfalis flanken, senhelpe bekis la polvon kaj
suprenrulis la okulojn. Poste turnighis sur la
dorson, tiris supren ambau piedojn kaj restis
senmova. Matrjoshka ekploris base, disvershinte
la taseton, same la popvidvino - prezidanto de la
kolektivo, kaj la gastino klinighis al shia orelo
kaj ekflustris: - Stepanovna, mi vetmanghos la
teron, ke oni envultis viajn kokinojn. Chu tio
eblas? Ja ne ekzistas tiaj kokaj malsanoj! Iu
malicokulis viajn kokinojn.
- Malamikoj de mia vivo! -
ekkriis la popvidvino al la chielo, - chu ili
volas forestigi min?
Al shiaj vortoj respondis lauta
koka kokeriko, kaj tuje el la kokejo eltirighis
iel duonfronte, kvazau maltrankvila ebriulo el
drinkejo, senplumighinta malgrasa koko. Ghi
sovaghe okulumis ilin, stamfis, etendis la
flugilojn, kvazau aglo, tamen nenien forflugis,
sed komencis kuradi tra la korto, ronde, kiel
chevalo chirkau bridshnuro. En la tria rondo ghi
haltis kaj vomis, poste ghi komencis sputi kaj
stertori, chirkaukrachis per sangaj makuloj,
renversighis, kaj ghiaj kruroj etendighis al la
suno, kvazau mastoj. La virina plorego
kriplenigis la korton. Kaj en la kokdometoj al
ghi reehhis maltrankvila klukado, frapado kaj
baraktado.
- Chu ne la envulto? - triumfe
demandis la gastino, - voku la padron Sergij, li
diservu.
Je la sesa horo vespere, kiam
la suno mallevis malsupren la flamantan
vizaghegon inter la rondvizaghoj de
nematurighintaj sunfloroj, en la kokbreda korto
la padro Sergij, prioro de la katedrala templo,
fininte la litanion, estis demetanta la stolon.
Scivolemaj kapoj de homoj vidighis super la
kaduketa barilo kaj en ghiaj fendoj. La
funebranta popvidvino, kisinte la krucon, abunde
malsekigis kanariflavan shirdifektitan rublon per
la larmoj kaj enmanigis ghin al la padro Sergij,
post kio tiu ghemante rimarkis ion pri tio, ke
jen Dio ekkoleris kontrau ni. Che tio la padro
Sergij havis tian aspekton, ke kvazau li bonege
scias, pro kio ghuste ekkoleris Dio, sed li ne
diros.
Post tio la homamaso sur la
strato disiris, sed, char kokoj ekdormas frue,
neniu ja sciis, ke che la najbaro de la vidvino
Drozdova en kokejo samtempe mortis tri kokinoj
kaj koko. Ili vomis same, kiel la kokoj de
Drozdova, sed la mortoj okazis en la fermita
kokejo kaj senbrue. La koko falis per la kapo
malsupren desur la birdostango kaj mortis en tiu
pozo. Kio koncernas la kokojn de la vidvino, ili
mortis tuje post la litanio, kaj al la vespero en
la kokejoj estis silente kaj kviete, amase kushis
la rigidighinta kokaro.
Matene la urbo vekighis kvazau
fulmofrapita, char la okazintajho akiris
strangajn kaj terurigajn skalojn. En la strato
"Karl Radek" al la tagmezo pluvivis nur
tri kokoj, en la periferia dometo, kie luis la
loghejon la distrikta financa inspektisto, sed
tiuj ankau mortis al la unua horo tagmeze. Kaj
vespere la urbeto Steklovsk zumis kaj svarmis,
kvazau abelaro, kaj tra ghi ondighis minaca vorto
"epizootio". La familinomo de Drozdova
aperis en la loka jhurnalo "Rugha
batalanto" en la artikolo sub la titolo
"Chu la koka pesto?", kaj de tie trafis
en Moskvon.
* * *
La vivo de Profesoro Persikov
akiris la specifon strangan, maltrankvilan kaj
emociigan. Koncize, en tia situacio simple ne
eblis labori. En la sekva tago, post kiam li
liberighis de Alfred Bronskij, li estis devigita
malfunkciigi en sia kabineto en la instituto
telefonon, demetinte la auskultilon, kaj vespere,
veturante en tramo tra la strato Ohhotnij Rjad,
la profesoro ekvidis sin mem sur tegmento de la
grandega domo kun nigra subskribo "Laborista
jhurnalo". Li, profesoro, pecighante,
verdighante kaj trembrilante, grimpis en la
landauon de la taksauto, kaj post li, kaptante
lin je la maniko, grimpis la mekanika globo en la
litkovrilo. La profesoro sur la tegmento, sur la
blanka ekrano, shirmis sin per la pugnoj kontrau
la violkolora radio. Post tio elsaltis flagra
surskribo: "Profesoro Persikov, veturante en
auto, donas eksplikojn al nia fama reportero
kapitano Stepanov". Kaj efektive: preter la
templo de Kristo, tra Volhonka-strato, trakuris
svaga automobilo, kaj en ghi baraktis la
profesoro, kies fizionomio estis simila al tiu de
pelchasata lupo.
- Tio estas ne la homoj, sed
iuj diabloj, - tra la dentoj tragrumblis la
zoologo kaj preterveturis.
En la sama dato vespere,
reveninte hejmen al la Prechistenka-strato, ia
zoologo ricevis de la mastrumantino Maria
Stepanovna 17 skribajhojn kun telefonnumeroj,
kiuj telefonis al li dum lia foresto, kaj la
bushan proteston de Maria Stepanovna, ke shi
turmentighis. La profesoro intencis disshiri la
skribajhojn, sed hezitis, char apud unu el la
numeroj ekvidis alskribon: "Popola komisaro
pri sanprotekto".
- Kio okazis? - sincere miris
la erudita strangulo, - kio okazis do al ili?
Je la 10.15 horo de la sama
vespero audighis sonoro, kaj la profesoro devis
paroli kun iu brila lau la aspekto civitano. La
profesoro akceptis lin pro la vizitkarteto, sur
kiu estis skribite (sen familinomo kaj
antaunomo): "Plenrajtigita chefo de
komercfakoj de alilandaj reprezentejoj en
Respubliko de Sovetoj".
- Diablo lin prenu, - mughis
Persikov, jhetis lupeon kaj iujn diagramojn sur
la verdan drapon kaj diris al Maria Stepanovna: -
Invitu lin chi tien en la kabineton, tiun
plenrajtulon.
- Per kio mi povas esti utila?
- demandis Persikov per tia tono, ke la chefo iom
konvulsiis. Persikov transmetis la okulvitrojn de
la nazradiko al la frunto, poste inverse kaj
fiksrigardis la vizitanton. Tiu tuta brilis per
lako kaj gemoj, kaj en lia dekstra okulo estis
monoklo.
"Kia mava
vizaghacho", - ial pensis Persikov.
La gasto komencis
demalproksime, t.e. petis permeson bruligi
cigaron, rezulte de kio Persikov kun granda
malfavoro proponis al li sidi. Poste la gasto
eldiris longajn pardonpetojn pro tio, ke li venis
malfrue: "Sed... sinjoron profesoron ne
eblas tage kapt... ha-ha!... pardonu...
renkonti" (la gasto, ridante, blekis, kvazau
hieno).
- Jes, mi estas okupata! - tiel
lakone respondis Persikov, ke la konvulsio duan
fojon skuis la gaston.
Tamen li permesis al si
maltrankviligi la faman scienciston:
- Tempo estas mono,
onidire... chu la cigaro ne malhelpas al la
profesoro?
- Mr-mr-mr, - respondis
Persikov. Li permesis...
- La profesoro ja malkovris la
radion de vivo, chu?
- Pardonu, kia ja vivo?! Tio
estas elpensajoj de jhurnalistoj! - viglighis
Persikov.
- Ho, ne, ha-ha-ha... li bonege
komprenas tiun modestecon, kiu estas efektiva
virto de chiuj veraj sciencistoj... pri kio do
paroli... Hodiau estas telegramoj... En la
mondfamaj urboj, nome Varsovio kaj Rigo estas jam
chio sciata pri la radio. La nomon de Prof.
Persikov ripetas la tuta mondo... La tuta mondo,
retenante la spiradon, atentas la laboron de
Prof. Persikov... Sed chiuj bonege scias, kiom
malfacila estas la stato de sciencistoj en Soveta
Rusio. Entre nous soit dit... Chu chi tie
ne estas iu ankorau?.. Ve, chi tie oni ne
kapablas aprezi sciencan laboron, do li dezirus
interkonsenti kun la profesoro... Iu eksterlanda
shtato proponas al Profesoro Persikov tute
senprofitcele helpon por lia laboratoria laboro.
Por kio necesas jheti perlojn antau porkoj chi
tie, kiel estas skribite en la Biblio. La shtato
scias, kiom malfacile estis al la profesoro en la
jaroj 19-a kaj 20-a dum tiu ha-ha... revolucio.
Nu, certe, strikta sekreto... la profesoro
konatigos la shtaton kun la rezultoj de la
laboro, sed tiu financos la profesoron pro tio.
Ja li konstruis kameron, estus ege interese
konatighi kun desegnajhoj de tiu kamero...
Che tio la gasto eligis el la
interna posho de la surtuto blankan stakon da
paperoj...
Ian bagatelon, 5000 rublojn,
ekzemple, kiel antaupagon, la profesoro povas
ricevi tuj... kaj shuldkvitanco ne estas
bezonata... la profesoro ech ofendos la
plenrajtigitan komercan chefon, se mencios pri la
kvitanco.
- For!!! - subite ekkriegis
Persikov tiom terure, ke la piano en la
gastchambro eligis sonon de la altaj klavoj.
La gasto malaperis tiel, ke la
tremanta pro furiozo Persikov pqst minuto jam
dubis, chu li estis au tio estis halucino.
- Chu estas liaj galoshoj?! -
bojis post minuto Persikov en la vestiblo.
- Lia moshto forgesis, -
respondis la tremanta Maria Stepanovna.
- Eljetu ilin for!
- Kien do mi forjetu ilin. Lia
moshto revenos por ili.
- Fordonu ilin en la doman
komitaton. Kontrau kvitanco. Ne restu ech odoro
de tiuj galoshoj! En la komitaton! Oni akceptu la
spionajn galoshojn!..
Maria Stepnovna, krucsignante,
prenis la bonegajn ledajn galoshojn kaj forportis
ilin al malantaua enirejo. Tie shi staris post la
pordo kaj poste kashis la galoshojn en tenejo.
- Chu vi fordonis? - furiozis
Persikov.
- Fordonis.
- Donu la kvitancon.
- Sed, Vladimir Ipatjich. Ja la
prezidanto estas analfabeta!..
- Post. Sekundo. Estu. La.
Kvitanco. Anstatau li subskribu iu skriboscia
ulacho!
Maria Stepanovna nur balancis
la kapon, foriris kaj revenis post kvaronhoro kun
la skribajho:
"Por la fonduso estas
ricevita de Prof. Persikov 1 (unu) pa de galo.
Kolesov".
- Kaj kio estas ghi?
- Jhetono.
Persikov piedtretis la jetonon,
sed la kvitancon metis sub premilon. Poste iu
penso malserenigis lian krutan frunton. Li
kurjhetis sin al la telefonaparato, eltelefonis
Pankraton en la instituto kaj demandis lin:
"Chu chio estas bonorde?" Pankrat
raukis en la mikrofonon ion, el kio eblis
kompreni, ke, lau li, chio estas bonorde. Sed
Persikov trankvilighis nur por unu minuto.
Faltante la frunton, li krochighis al la
mikrofono kaj eldiris en ghin jenon:
- Bonvolu ligi min kun tiu,
Lubjanka*. Merci... Al kiu el vi mi devas
diri... min iuj suspektindaj uloj en galoshoj
vizitas, jes... Profesoro de la 4-a Universitato
Persikov...
La auskultilo subite abrupte
interrompis la parolon, Persikov deiris,
grumblante tra la dentoj iujn insultajn vortojn,
- Chu vi trinkos teon, Vladimir
Ipatjich? - malkuraghe demandis Maria Stepanovna,
rigardinte en la kabineton.
- Mi trinkos nenian teon...
mr-mr-mr, kaj diablo prenu ilin chiujn... ili
kvazau frenezighis.
Strikte post dek minutoj la
profesoro akceptis en sia kabineto jam novajn
gastojn. Unu el ili, agrabla, globforma kaj tre
ghentila, estis vestita per modesta kakia
militjako kaj rajdpantalono. Sur lia nazo sidis,
kvazau kristala papilio, nazumo. Ghenerale li
similis al anghelo en lakitaj botoj. La dua,
malalta, tre malserena, estis en civilvesto, sed
la civilvesto konformis al li tiel, kzavau estis
tro malloza. La tria gasto kondutis specife, li
ne eniris la kabineton de la profesoro, sed
restis en la duonluma vestiblo. Che tio la
prilumita kaj traigita per strioj de cigarfumo
kabineto estis travidebla por li. Sur la vizagho
de tiu tria, kiu ankau estis en civilvesto,
belaspektis fumkolora nazumo.
La duopo en la kabineto tute
elturmentis Persikov'on, esplorante la
vizitkarteton, demandante pri la kvin miloj kaj
igante priskribi la aspekton de la gasto.
- Diablo scias, - balbutis
Persikov, - nu, mava fizionomio. Degenerulo.
- Kaj chu lia okulo ne estas
vitra? - demandis la malaltulo rauke.
- Diablo scias. Tamen ne la
vitra, la okuloj viglas.
Chu Rubinshtejn? - demande kaj
mallaute turnis sin la anghelo al la civilvestita
malaltulo. Sed tiu malserene kaj nee balancis la
kapon.
- Rubinshtejn ne donos sen
kvitanco, neniaokaze, - grumblis li, - tio ne
estas laboro de Rubinshtejn. Tio estas iu pli
granda.
Rakonto pri la galoshoj elvokis
eksplodon de viglega intereso che la gastoj. La
anghelo diris al telefono de la doma kontoro nur
kelkajn vortojn: "Shtata Politika
Departemento senprokraste invitas la sekretarion
de la doma komitato Kolesov en la apartamenton de
Profesoro Persikov kun galoshoj", - kaj
Kolesov, palvizagha, tuj aperis en la kabineto,
tenante la galoshojn en la manoj.
- Vachjo! - mallaute vokis la
anghelo tiun, kiu sidis en la vestiblo. Tiu
malvigle levighis kaj kvazau malshraubita trenis
sin al la kabineto. La fumkoloraj vitroj tute
forglutis liajn okulojn. - Nu? - demandis li
lakone kaj dormeme.
- Galoshoj.
La fumkovritaj okuloj glitis
sur la galoshoj, kaj che tio al Persikov shajnis,
ke elsub la vitroj flanken, por unu momento,
ekbrilis tute ne dormemaj, sed, male, mirinde
akraj okuloj. Sed ili momente estingighis.
- Nu, Vachjo?
Tiu, kiun oni nomis Vachjo,
respondis per malvigla vocho:
- Nu, kio ja nu. La galoshoj
estas de Pelenjhkovskij. Tuje la fonduso perdis
la donacon de Profesoro Persikov. La galoshoj
malaperis en jurnala papero. Tre ekghojinta la
anghelo en militjako levighis kaj komencis premi
la manon de la profesoro kaj ech faris malgrandan
parolon, kies enhavo estis jena: tio honorigas la
profesoron... La profesoro povas esti
trankvila... neniu plu maltxankviligos lin, nek
en la instituto, nek hejme... estos entreprenitaj
agoj, liaj kameroj estas en absoluta sekureco...
- Kaj chu eblas, ke vi
pafmortigu reporterojn? - demandis Persikov,
rigardante super la okulvitroj.
Tiu demando treege gajigis la
gastojn. Ne nur la malserena malaltulo, sed ech
la fumkolorulo ridetis en la vestiblo. La
anghelo, brilante kaj radiante, klarigis... ke
dume, hm... certe, tio estus bone... ho, tamen,
ja estas gazetaro... kvankam tia projekto jam
maturighas en Konsilio de Laboro kaj Defendo...
ni havas honoron adiaui.
- Kaj kiu kanajlo vizitis min?
Che tio chiuj chesigis rideti,
kaj la anghelo respondis eviteme, ke tio estis iu
malgrava aferachulo, ne indas atenti... tamen li
tre petas la civitanon profesoron teni en plena
sekreto la eventon de la hodiaua vespero, kaj la
gastoj foriris.
Persikov revenis en la
kabineton, al la diagramoj, sed li ne sukcesis
tamen labori: La telefonaparato eljhetis la
fajran ringeton, kaj la virina vocho proponis al
la profesoro, se li deziras edzighi al interesa
kaj arda vidvino, apartamenton el sep chambroj.
Persikov ekhurlis en la mikrofonon:
- Mi konsilas al vi kuracighi
che Profesoro Rossolimo... - Kaj ricevis la duan
sonoron.
Post tio Persikov iomete
malstrechighis, char la persono, sufiche renoma,
telefonis el Kremlo, longe kaj simpatiece
pridemandis Persikov'on pri lia laboro kaj
esprimis deziron viziti la laboratorion. Deirinte
de la telefonilo, Persikov vishis la frunton kaj
demetis la auskultilon. Tuje en la supra
apartamento ektondris teruraj trumpetoj kaj
eksonis kriegoj de Valkirioj, - radioricevilo de
la direktoro de drapa trusto audigis koncherton
de Wagner en la Granda teatro. Persikov sub la
hurlo kaj tondro, shutanta desur la plafono,
deklaris al Maria Stepanovna, ke li procesos
kontrau la direktoro, ke li rompos tiun
ricevilon, ke li forveturos el Moskvo al diablo,
char evidente oni ekintencis forpeli lin. Li
frakasis la lupeon kaj kushis por dormi sur
divano en la kabineto kaj ekdormis sub la teneraj
sonoj de klavoj de la fama pianisto, alflugintaj
el la Granda teatro.
Surprizoj dauris ankau dum la
sekva tago. Veninte per tramo al la instituto,
Persikov renkontis sur la perono nekonatan
civitanon en moda verda kaldronforma chapelo. Tiu
atente rigardis al Persikov, sed ne turnis sin al
li kun iuj demandoj, tial Persikov toleris lin.
Sed en la vestiblo de la instituto krom la
embarasita Pankrat renkonten al Persikov levighis
la dua "kaldrono" kaj ghentile salutis
lin:
- Bonan tagon, civitano
profesoro.
- Kion vi bezonas? - terurige
demandis Persikov, deshirante desur si la palton
kun helpo de Pankrat. Sed la kaldrono facile
trankviligis Persikov'on, flustrinte per tenerega
vocho, ke la profesoro vane maltrankvilighas. Li,
kaldrono, ghuste por tio estas chi tie, ke la
profesoro estu defendata de chiuj trudemaj
vizitantoj... ke la profesoro povas esti
trankvila ne nur, pri la pordo de la kabineto,
sed ankau pri la fenestroj. Post tio la
nekonatulo defleksis por momento refaldon de la
surtuto kaj montris al la profesoro iun insignon.
- Hm... tamen, via afero estas
bonege aranghita, - murmuris Persikov kaj aldiris
naive, - sed kion vi manghos chi tie?
La kaldrono rikanis al tio kaj
klarigis, ke oni anstatauos lin.
Tri tagoj post tio pasis
bonege. Du foje oni vizitis la profesoron el
Kremlo kaj unu fojon estis studentoj, kiujn
Persikov ekzamenis. La studentoj fiaskis chiuj
ghis la lasta, kaj iliaj vizaghoj montris, ke nun
Persikov ekscitas en ili simple superstichan
terurighon.
- Farighu konduktoroj! Vi ne
kapablas okupighi pri zoologio, - audighis el la
kabineto.
- Chu li estas rigora? -
demandis la kaldrono Pankrat'on.
- Ho, ne donu Dio, -- respondis
Pankrat, - se ech iu eltenas, li eliras -
kolombeto - el la kabineto kaj shancelighas. Sep
shvitoj fluos de li. Kaj tuje al bierejo.
Pro chiuj chi aferetoj la
profesoro ne rimarkis tri tagnoktojn, sed dum la
kvara oni denove revenigis lin al la reala vivo,
kaj kauzis tion alta kaj akuta vocho desur la
strato.
- Vladimir Ipatjich! - kriis la
vocho en la malfermitan fenestroti de la kabineto
flanke de la Hercen-strato. La vocho bonshancis:
Persikov tro lacighis dum la lastaj tagoj. En tiu
momento li ripozis, malvigle kaj malstreche
rigardante per la okuloj chirkauitaj de rughaj
ringoj kaj fumis en braksegho. Li ne plu povis.
Tial li ech kun iorna scivolemo elrigardis el la
fenestro kaj ekvidis sur la trotuaro Alfredon
Bronskij. La profesoro tuje rekonis la titolitan
posedanton de la karteto pro la akrapinta chapelo
kaj notlibreto. Bronskij tenere kaj respekte
riverencis al la fenestro.
- Ha, chu vi estas? - demandis
la profesoro. Li ne havis forton por ekkoleri kaj
ech al li shajnis interese, kio okazos plu?
Shirmita per la fenestro, li sentis shin sekura
kontrau Alfredo. La senshangha kaldrono surstrate
tuj turnis la orelon al Bronskij, Ties vizagho
ekflofis per kortusha rideto.
- Paron da minutoj, kara
profesofo, - ekparolis Bronskij, strechante la
vochon sur la trotuaro, - mi nur solan
demandeton, pure zoologian. Chu vi permesos
prezenti?
- Prezentu, - lakone kaj ironie
respondis Persikov kaj pensis: "Tamen en tiu
kanajlo estas io usona".
- Kion vi diros por la kokoj,
kara Profesoro? - kriis Bronskij, kunmetinte la
manojn funele.
Persikov miregis. Li eksidis
sur la fenestrobretori, poste ekstaris, premis la
butonon kaj ekkriis, montrante per la fingro al
la fenestro:
- Pankrat, enlasu tiun ulon sur
la trotuaro.
Kiam Bronskij aperis en la
kabineto, Persikov tiom elmontris sian
bonhumoron, ke kriis al li:
- Eksidu!
Kaj Bronskij, rave ridetante,
eksidis sur la helican tabureton.
- Bonvolu klarigi al mi, -
ekparolis Persikov, - chu vi skribas tie, en tiuj
viaj jhurnaloj?
- Ghuste tiel, - fespekte
respondis Alfredo.
- Sed mi ne komprenas, kiel vi
povas skribi, se vi ech paroli ruse ne scipovas,
Kioii signifas "paro da minutoj" kaj
"por la kokoj"? Chu vi, vershajne,
volis demandi "pri la kokoj"?
Bronskij afekte kaj respekte
ekridis:
- Valentin Petrovich korektas.
- Kio estas Valentin Petrovich?
- Estro de la literatura fako.
- Nu, bone. Mi, cetere, ne
estas filologo. Ni lasu vian Petrovich'on, Kion
nome vi deziras scii pri la kokoj?
- Ghenerale chion, kion vi
diros, profesoro.
Che tio Bronskij armis sin per
krajono. Triumfaj fajreroj ekbrilis en la okuloj
de Persikov.
- Vi vane turnis vin al mi, mi
ne estas specialisto pri la plumuloj. Vi prefere
turnu vin al Emeljan Ivanovich Portugalov en la
1-a Universitato. Mi scias tro malmulte...
Bronskij rave ekridetis,
montrante, ke li komprenis la shercon de la kara
profesoro. "Sherco - malmulte!" -
strekis li en la notlibreto.
- Tamen, se por vi estas
interese, bonvolu. Kokoj, au krestuloj... genro
de birdoj el la ordo de galinoformaj. El la
familio de fazanedoj... - ekparolis Persikov per
lauta vocho kaj rigardante ne al Bronskij, sed
ien malproksimen, kie estis imagataj antau li mil
homoj... - el la familio de fazanedoj... Phasianidae.
Tiuj birdoj distingighas per karneca kresto
kaj du loboj sub malsupra makzelo... hm...
kvankam, cetere, povas esti ankau unu meze de la
mentono... Nu, kio ankorau. La flugiloj estas
mallongaj kaj kurbaj... La vosto mezlonga, iom
shtupeca kaj ech, mi diru, shedoforma, la mezaj
plumoj serpe kurbaj... Pankrat... alportu el la
modela kabineto modelon n-ro 705, dissekcita
koko... tamen, chu vi ne bezonas tion?.. Pankrat,
ne alportu la modelon... Mi ripetas, ke mi ne
estas specialisto, bonvolu iri al Portugalov. Nu,
mi konas nur 6 speciojn de sovaghaj kokoj...
hm... Portugalov scias pli multe... en Hindio kaj
sur Malaja Arkipelago. Ekzemple, Gallus
gallus, ghi multas en chemontaro de Himalajo,
en la tuta Hindio, en Asamo, en Birmo... Gallus
varius - sur Lombok, Sumbawa kaj Flores. Kaj
sur la insulo Javo ekzistas rimarkinda koko Gallus
enyus, en sudoriento de Hindio mi povas
rekomendi al vi tre belan Sonnerat-kokon...
Mi poste montros al vi desegnajhon. Kio koncernas
Cejlonon, tie ni renkontas Gallus laffayetti, tiu
koko plu nenie estas.
Bronskij sidis, elorbitiginte
la okulojn, kaj skribegis.
- Chu ankorau ion komuniki al
vi?
- Mi dezirus ekscii ion pri
kokaj malsanoj, - mallaute flustris Alfredo.
- Hm, mi ne estas
specialisto... vi demandu Portugalov'on...
Tamen... Nu, cestodozo, trematodozo, akarozo,
birda sarkoptozo, koklausa malsano, puloj, koka
hholero, krupodifteria mukozito... pneumokoniozo,
tuberkulozo, koka skabio... chio ajn povas
esti... (fajreroj saltadis en la okuloj de
Persikov)... ekzemple, venenigho per elaterio,
tumoroj, la angla malsano, iktero, reumatismo,
micetozo de Achorion Shenlain... tre interesa
malsano. Che tiu malsano sur la kresto formighas
etaj makuloj, similaj al shimo...
Bronskij forvishis shviton de
la frunto per buntkolora naztuko.
- Sed kiu el ili, lau vi,
kauzis la nunan katastrofon?
- Kiun katastrofon?
- Ha, chu vi ne legis,
profesoro? - miris Bronskij kaj eligis el la
paperujo chifitan folion de la jhurnalo
"Izvestija".
- Mi ne legas jurnalojn, -
respondis Persikov kaj kuntiris la brovojn.
- Sed kial do, profesoro? -
milde demandis Alfredo.
- Char ili publikigas iajn
sensencajhojn, - ne pensante respondis Persikov.
- Sed kial, profesoro? - tenere
flustris Bronskij kaj malfaldis la folion.
- Kio? - demandis Persikov kaj
ech levighis. Nun la fajreroj eksaltis en la
okuloj de Bronskij. Li substrekis per akrapinta
lakita fingro la ekstreme grandliteran titolon
tra tuta pagho de la jhurnalo: "Koka
epizootio en la respubliko".
- Chu? - demandis Persikov,
formovante la okulvitrojn sur la frunton...
* Lubjanka - nomo de la strato,
kie situis Shtata Politika Departemento (Trad.).
Глава 5.
Куриная история
В уездном
заштатном городке,
бывшем Троицке, а ныне
Стекловске, Костромской
губернии, Стекольного
уезда, на крылечко
домика на бывшей
Соборной, а ныне
Персональной улице
вышла повязанная
платочком женщина в
сером платье с ситцевыми
букетами и зарыдала.
Женщина эта, вдова
бывшего соборного
протоирея бывшего
собора Дроздова, рыдала
так громко, что
вскорости из домика через
улицу в окошко высунулась
бабья голова в пуховом
платке и воскликнула:
- Что ты, Степановна,
али еще?
- Семнадцатая! -
разливаясь в рыданиях,
ответила бывшая Дроздова.
- Ахти-х-ти-х, -
заскулила и закачала
головой бабья голова, -
ведь это что ж такое?
Прогневался господь,
истинное слово! Да неужто ж
сдохла?
- Да ты глянь, глянь,
Матрена, - бормотала
попадья, всхлипывая громко
и тяжко, - ты глянь, что с ей!
Хлопнула серенькая
покосившаяся калитка,
бабьи ноги прошлепали
по пыльным горбам улицы, и
мокрая от слез попадья
повела Матрену на свой
птичий двор.
Надо сказать, что
вдова отца протоирея
Савватия Дроздова,
скончавшегося в 26-м
году от антирелигиозных
огорчений, не опустила
рук, а основала
замечательное
куроводство. Лишь только
вдовьины дела пошли в
гору, вдову обложили
таким налогом, что
куроводство чуть-чуть не
прекратилось, кабы не
добрые люди. Они надоумили
вдову подать местным
властям заявление о том,
что она, вдова, основывает
трудовую куроводную
артель. В состав артели
вошла сама Дроздова,
верная прислуга ее
Матрена и вдовьина
глухая племянница. Налог
с вдовы сняли, и
куроводство ее процвело
настолько, что к 28-му году у
вдовы на пыльном дворике,
окаймленном куриными
домишками, ходило до 250 кур,
в числе которых были
даже кохинхинки. Вдовьины
яйца каждое воскресенье
появлялись на
Стекловском рынке,
вдовьиными яйцами
торговали в Тамбове, а
бывало, что они
показывались и в
стеклянных витринах
магазина бывшего "Сыр и
масло Чичкина в Москве".
И вот, семнадцатая по
счету с утра брамапутра,
любимая хохлатка, ходила
по двору и ее рвало.
"Эр... рр... урл... урл
го-го-го", - выделывала
хохлатка и закатывала
грустные глаза на солнце
так, как будто видела его
в последний раз. Перед
носом курицы на корточках
плясал член артели
Матрешка с чашкой воды.
- Хохлаточка,
миленькая... Цып-цып-цып...
Испей водицы, - умоляла
Матрешка и гонялась за
клювом хохлатки с чашкой,
но хохлатка пить не желала.
Она широко раскрывала
клюв, задирала голову
кверху. Затем ее начинало
рвать кровью.
- Господисусе! -
вскричала гостья, хлопнув
себя по бедрам. - Это что ж
такое делается? Одна
резаная кровь. Никогда
не видала, с места не
сойти, чтобы курица, как
человек, маялась животом.
Это и были
последние напутственные
слова бедной хохлатке.
Она вдруг кувыркнулась на
бок, беспомощно потыкала
клювом в пыль и завела
глаза. Потом повернулась
на спину, обе ноги задрала
кверху и осталась
неподвижной. Басом
заплакала Матрешка,
расплескав чашку, и сама
попадья - председатель
артели, а гостья
наклонилась к ее уху и
зашептала:
- Степановна, землю
буду есть, что кур твоих
испортили. Где же это
видано! Ведь таких и курьих
болезней нет! Это твоих кур
кто-то заколдовал.
- Враги жизни моей! -
воскликнула попадья к
небу. - Что ж они со свету
меня сжить хочут?
Словам ее ответил
громкий петушиный крик, и
затем из курятника
выдрался как-то боком,
точно беспокойный пьяница
из пивного заведения,
обдерганный поджарый
петух. Он зверски выкатил
на них глаз, потоптался на
месте, крылья распростер,
как орел, но никуда не
улетел, а начал бег по
двору, по кругу, как лошадь
на корде. На третьем круге
он остановился, и его
стошнило, потом он стал
харкать и хрипеть,
наплевал вокруг себя
кровавых пятен,
повернулся, и лапы его
уставились к солнцу, как
мачты. Женский вой
огласил двор. И в куриных
домиках ему отвело
беспокойное клохтанье,
хлопанье и возня.
- Ну, не порча? -
победоносно спросила
гостья. - Зови отца
Сергия, пущай служит.
В шесть часов
вечера, когда солнце
сидело низко огненною
рожею между рожами
молодых подсолнухов, на
дворе куроводства отец
Сергий, настоятель
соборного храма, закончив
молебен, вылезал из
епитрахили. Любопытные
головы людей торчали над
древненьким забором и в
щелях его. Скорбная
попадья, приложившаяся к
кресту, густо смочила
канареечный рваный рубль
слезами и вручила его
отцу Сергию, на что тот,
вздыхая, заметил что-то
насчет того, что вот, мол,
господь прогневался на
нас. Вид при этом у отца
Сергия был такой, что он
прекрасно знает, почему
именно прогневался
господь, но только не
скажет.
Засим толпа с улицы
разошлась, а так как куры
ложатся рано, то никто и не
знал, что у соседа попадьи
Дроздовой в курятнике
издохло сразу трое кур и
петух. Их рвало так же, как
и дроздовских кур, но
только смерти произошли
в запертом курятнике и
тихо. Петух свалился с
насеста вниз головой и в
такой позиции кончился.
Что касается кур вдовы, то
они прикончились тотчас
после молебна и к
вечеру в курятниках
было мертво и тихо,
лежала грудами
закоченевшая птица.
На утро город встал,
как громом пораженный,
потому что история приняла
размеры странные и
чудовищные. На
Персональной улице к
полудню осталось в живых
только три курицы, в
крайнем домике, где
снимал квартиру уездный
фининспектор, но и те
издохли к часу дня. А к
вечеру городок Стекловск
гудел и кипел, как улей, и
по нем катилось грозное
слово "мор". Фамилия
Дроздовой попала в
местную газету
"Красный боец", в
статье под заголовком:
"Неужели куриная
чума?", а оттуда
пронеслось в Москву.
* * * * *
Жизнь профессора
Персикова приняла
окраску странную,
беспокойную и волнующую.
Одним словом, работать в
такой обстановке было
просто невозможно. На
другой день после того,
как он развязался с
Альфредом Бронским, ему
пришлось выключить у себя
в кабинете в институте
телефон, снявши трубку, а
вечером, проезжая в
трамвае по Охотному ряду,
профессор увидел самого
себя на крыше огромного
дома с черною надписью
"Рабочая газета". Он,
профессор, дробясь, и
зеленея, и мигая, лез в
ландо такси, а за ним,
цепляясь за рукав, лез
механический шар в
одеяле. Профессор на
крыше, на белом экране,
закрывался кулаками от
фиолетового луча. Засим
выскочила огненная
надпись: "Профессор
Персиков, едучи в авто,
дает объяснение нашему
знаменитому репортеру
капитану Степанову". И
точно: мимо храма Христа,
по Волхонке, проскочил
зыбкий автомобиль и в
нем барахтался профессор,
и физиономия у него была,
как у затравленного волка.
- Это какие-то черти,
а не люди, - сквозь зубы
пробормотал зоолог и
проехал.
Того же числа вечером,
вернувшись к себе на
Пречистенку, зоолог
получил от экономки,
Марьи Степановны, 17
записок с номерами
телефонов, кои звонили к
нему во время его
отсутствия, и словесное
заявление Марьи
Степановны, что она
замучилась. Профессор
хотел разодрать записки,
но остановился, потому
что против одного
из номеров увидал
приписку: "Народный
комиссар
здравоохранения".
- Что такое? -
искренне недоумевал
ученый чудак. - Что с ними
такое сделалось?
В 10 с 1/4 того же
вечера раздался звонок,
и профессор вынужден был
беседовать с неким
ослепительным по
убранству гражданином.
Принял его профессор
благодаря визитной
карточке, на которой было
изображено (без имени и
фамилии): "Полномочный
шеф торговых отделов
иностранных
представительств при
Республике советов".
- Черт бы его взял, -
прорычал Персиков, бросил
на зеленое сукно лупу и
какие-то диаграммы и
сказал Марье Степановне:
- Позовите его сюда, в
кабинет, этого самого
уполномоченного.
- Чем могу служить? -
спросил Персиков таким
тоном, что шефа несколько
передернуло. Персиков
пересадил очки с
переносицы на лоб, затем
обратно и разглядел
визитера. Тот весь
светился лаком и
драгоценными камнями и в
правом глазу у него сидел
монокль. "Какая гнусная
рожа", почему-то подумал
Персиков.
Начал гость
издалека, именно
попросил разрешения
закурить сигару,
вследствие чего Персиков с
большой неохотой
пригласил его сесть. Далее
гость произнес длинные
извинения по поводу того,
что он пришел слишком
поздно: "но...
господина профессора
невозможно днем никак
пойма... хи-хи... пардон...
застать" (гость, смеясь,
всхлипывал, как гиена).
- Да, я занят! - так
коротко ответил Персиков,
что судорога вторично
прошла по гостю.
Тем не менее он
позволил себе беспокоить
знаменитого ученого:
- Время - деньги, как
говорится... сигара не
мешает профессору?
- Мур-мур-мур, - ответил
Персиков. Он позволил...
- Профессор ведь
открыл луч жизни?
- Помилуйте, какой
такой жизни?! Это выдумки
газетчиков! - оживился
Персиков.
- Ах, нет, хи-хи-хэ...
он прекрасно понимает ту
скромность, которая
составляет истинное
украшение всех настоящих
ученых... о чем же
говорить... Сегодня есть
телеграммы... В мировых
городах, как-то: Варшаве
и Риге, уже все известно
насчет луча. Имя проф.
Персикова повторяет весь
мир... Весь мир следит за
работой проф. Персикова,
затаив дыхание... Но всем
прекрасно известно, как
тяжко положение ученых в
советской России. Антр ну
суа ди*... Здесь никого нет
посторонних?.. Увы, здесь не
умеют ценить ученые труды,
так вот он хотел бы
переговорить с
профессором... Одно
иностранное государство
предлагает профессору
Персикову совершенно
бескорыстно помощь в
его лабораторных работах.
Зачем здесь метать бисер,
как говорится в
священном писании.
Государству известно, как
тяжко профессору пришлось
в 19-м году и 20-м во
время этой хи-хи...
революции. Ну, конечно,
строгая тайна...
профессор ознакомит
государство с
результатами работы, а
оно за это финансирует
профессора. Ведь он
построил камеру, вот
интересно было бы
ознакомиться с чертежами
этой камеры...
И тут гость вынул
из внутреннего кармана
пиджака белоснежную пачку
бумажек...
Какой-нибудь
пустяк, 5000 Рублей,
например, задатку,
профессор может получить
сию же минуту... И
расписки не надо...
Профессор даже обидит
полномочного торгового
шефа, если заговорит о
расписке.
- Вон!!! - вдруг
гаркнул Персиков так
страшно, что пианино в
гостиной издало звук на
тонких клавишах.
Гость исчез так, что
дрожащий от ярости
Персиков через минуту и
сам уже сомневался, был ли
он или это галлюцинация.
- Его калоши?! - выл
через минуту Персиков в
передней.
- Они забыли, -
отвечала дрожащая Марья
Степановна.
- Выкинуть их вон!
- Куда же я их выкину.
Они придут за ними.
- Сдать их в домовой
кабинет. Под расписку.
Чтоб не было духу этих
калош! В комитет! Пусть
примут шпионские калоши!..
Марья Степановна,
крестясь, забрала
великолепные калоши и
унесла их на черный ход.
Там постояла за дверью, а
потом калоши спрятала в
кладовку.
- Сдали? - бушевал
Персиков.
- Сдала.
- Расписку мне.
- Да, Владимир
Ипатьевич. Да неграмотный
же председатель!..
- Сию. Секунду.
Чтоб. Была. Расписка.
Пусть за него
какой-нибудь грамотный
сукин сын распишется!
Марья Степановна
только покрутила головой,
ушла и вернулась через 1/4
часа с запиской:
"Получено в фонд от
проф. Персикова 1 /одна/ па
кало. Колесов".
- А это что?
- Жетон-с.
Персиков жетон
истоптал ногами, а
расписку спрятал под
пресс. Затем какая-то мысль
омрачила его крутой лоб.
Он бросился к телефону,
вытрезвонил Панкрата в
институте и спросил у
него: "Все ли
благополучно?". Панкрат
нарычал что-то такое в
трубку, из чего можно
было понять, что, по его
мнению, все
благополучно. Но Персиков
успокоился только на
одну минуту. Хмурясь, он
уцепился за телефон и
наговорил в трубку такое:
- Дайте мне эту, как
ее, Лубянку. Мерси...
Кому тут из вас надо
сказать... у меня тут
какие-то подозрительные
субъекты в калошах ходят,
да... Профессор IV
университета Персиков...
Трубка вдруг резко
оборвала разговор,
Персиков отошел, ворча
сквозь зубы какие-то
бранные слова.
- Чай будете пить,
Владимир Ипатьевич? -
робко осведомилась Марья
Степановна, заглянув в
кабинет.
- Не буду я пить
никакого чаю...
мур-мур-мур, и черт их всех
возьми... как взбесились
все равно.
Ровно через десять
минут профессор принимал
у себя в кабинете новых
гостей. Один из них,
приятный, круглый и очень
вежливый, был в скромном
защитном военном френче и
рейтузах. На носу у него
сидело, как хрустальная
бабочка, пенсне. Вообще он
напоминал ангела в
лакированных сапогах.
Второй, низенький,
страшно мрачный, был в
штатском, но штатское на
нем сидело так, словно
оно его стесняло. Третий
гость вел себя особенно,
он не вошел в кабинет
профессора, а остался в
полутемной передней. При
этом освещенный и
пронизанный стручками
табачного дыма кабинет был
ему насквозь виден. На лице
этого третьего, который
был тоже в штатском,
красовалось дымчатое
пенсне.
Двое в кабинете
совершенно замучили
Персикова, рассматривая
визитную карточку,
расспрашивая о пяти
тысячах и заставляя
описывать наружность
гостя.
- Да черт его знает, -
бубнил Персиков, - ну
противная физиономия.
Дегенерат.
- А глаз у него не
стеклянный? - спросил
маленький хрипло.
- А черт его знает. Нет,
впрочем, не стеклянный,
бегают глаза.
- Рубинштейн? -
вопросительно и тихо
отнесся ангел к
штатскому маленькому. Но
тот хмуро и отрицательно
покачал головой.
- Рубинштейн не даст
без расписки, ни в коем
случае, забурчал он, - это
не рубинштейнова работа.
Тут кто-то покрупнее.
История о калошах
вызвала взрыв живейшего
интереса со стороны
гостей. Ангел молвил
в телефон домовой
конторы только
несколько слов:
"Государственное
политическое управление
сию минуту вызывает
секретаря домкома
Колесова в квартиру
профессора Персикова с
калошами", - и Колесов
тотчас, бледный, появился в
кабинете, держа калоши в
руках.
- Васенька! - негромко
окликнул ангел того,
который сидел в передней.
Тот вяло поднялся и
словно развинченный
плелся в кабинет.
Дымчатые стекла
совершенно поглотили его
глаза.
- Ну? - спросил он
лаконически и сонно.
- Калоши.
Дымные глаза
скользнули по калошам, и
при этом Персикову
почудилось, что из-под
стекол вбок, на одно
мгновенье, сверкнули
вовсе не сонные, а
наоборот, изумително
колючие глаза. Но они
моментально угасли.
- Ну, Васенька?
Тот, кого называли
Васенькой, ответил вялым
голосом:
- Ну что тут, ну.
Пеленжковского калоши.
Немедленно фонд
лишился подарка
профессора Персикова.
Калоши исчезли в газетной
бумаге. Крайне
обрадовавшийся ангел во
френче встал и начал
жать руку профессору, и
даже произнес
маленький спич,
содержание которого
сводилось к следующему:
это делает честь
профессору... Профессор
может быть спокоен...
Больше никто его не
потревожит, ни в
институте, ни дома... меры
будут приняты, камеры его в
совершеннейшей
безопасности...
- А нельзя ли, чтобы
вы репортеров
расстреляли? - спросил
Персиков, глядя поверх
очков.
Этот вопрос
развеселил чрезвычайно
гостей. Не только хмурый
маленький, но даже
дымчатый улыбнулся в
передней. Ангел, искрясь и
сияя, объяснил, что это
невозможно.
- А это что за каналья
у меня была?
Тут все перестали
улыбаться, и ангел
ответил уклончиво, что
это так, какой-нибудь
мелкий аферист, не стоит
обращать внимания... тем не
менее он убедительно
просит гражданина
профессора держать в
полной тайне происшествие
сегодняшнего вечера, и
гости ушли.
Персиков вернулся в
кабинет, к диаграммам, но
заниматься ему все-таки не
пришлось. Телефон выбросил
огненный кружочек, и
женский голос предложил
профессору, если он желает
жениться на вдове
интересной и пылкой,
квартиру в семь комнат.
Персиков завыл в трубку:
- Я вам советую
лечиться у профессора
Россолимо... - и получил
второй звонок.
Тут Персиков
немного обмяк, потому
что лицо достаточно
известное звонило из
Кремля, долго и
сочувственно
расспрашивало Персикова о
его работе и изъявило
желание навестить
лабораторию. Отойдя от
телефона, Персиков вытер
лоб и трубку снял. Тогда
в верхней квартире
загремели страшные трубы
и полетели вопли Валкирий,
- радиоприемник у
директора суконного
треста принял
вагнеровский концерт в
Большом театре. Персиков
под вой и грохот,
сыплющийся с потолка,
заявил Марье Степановне,
что он уедет из Москвы,
что он будет судиться с
директором, что он
сломает ему этот
приемник, потому что,
очевидно, задались целью
его выжить вон. Он разбил
лупу и лег спать в
кабинете на диване и
заснул под нежные
переборы клавишей
знаменитого пианиста,
прилетевшие из Большого
театра.
Сюрпризы
продолжались и на
следующий день. Приехав
на трамвае к институту,
Персиков застал на
крыльце неизвестного ему
гражданина в модном
зеленом котелке. Тот
внимательно оглядел
Персикова, но не отнесся к
нему ни с какими вопросами,
и поэтому Персиков его
стерпел. Но в передней
института кроме
растерянного Панкрата
навстречу Персикову
поднялся второй котелок
и вежливо его
приветствовал:
- Здравствуйте,
гражданин профессор.
- Что вам надо? -
страшно спросил Персиков,
сдирая при помощи
Панкрата с себя пальто.
Но котелок быстро
утихомирил Персикова,
нежнейшим голосом
нашептав, что профессор
напрасно беспокоится.
Он, котелок, именно затем
здесь и находится,
чтобы избавить
профессора от всяких
назойливых посетителей...
Что профессор может быть
спокоен не только за двери
кабинета, но даже и за окна.
Засим неизвестный
отвернул на мгновение
борт пиджака и показал
профессору какой-то
значок.
- Гм... однако, у вас
здорово поставлено дело,
- промычал Персиков и
прибавил наивно, - а что вы
здесь будете есть?
На это котелок
усмехнулся и объяснил, что
его будут сменять.
Три дня после этого
прошли великолепно.
Навещали профессора два
раза из Кремля, да один
раз были студенты,
которых Персиков
экзаменовал. Студенты
порезались все до единого,
и по их лицам было видно,
что теперь уже Персиков
возбуждает в них просто
суеверный ужас.
- Поступайте в
кондуктора! Вы не можете
заниматься зоологией, -
неслось из кабинета.
- Строг? - спрашивал
котелок у Панкрата.
- У, не приведи
бог, - отвечал Панкрат, -
ежели какой-нибудь и
выдержит, выходит,
голубчик, из кабинета и
шатается. Семь потов с
него сойдет. И сейчас в
пивную.
За всеми этими
делишками профессор не
заметил трех суток, но
на четвертые его вновь
вернули к действительной
жизни, и причиной этого
был тонкий и визгливый
голос с улицы.
- Владимир Ипатьич! -
прокричал голос в
открытое окно кабинета с
улицы Герцена. Голосу
повезло: Персиков слишком
переутомился за последние
дни. В этот момент он
как раз отдыхал, вяло и
расслабленно смотрел
глазами в красных
кольцах и курил в кресле.
Он больше не мог. И
поэтому даже с
некоторым любопытством
выглянул в окно и
увидал на тротуаре
Альфреда Бронского.
Профессор сразу узнал
титулованного
обладателя карточки по
остроконечной шляпе и
блокноту. Бронский нежно
и почтительно поклонился
окну.
- Пару минуточек,
дорогой профессор, -
заговорил Бронский,
напрягая голос, с тротуара,
- я только один вопрос и
чисто зоологический.
Позвольте предложить?
- Предложите, -
лаконически и иронически
ответил Персиков и
подумал: "Все-таки в этом
мерзавце есть что-то
американское".
- Что вы скажете за
кур, дорогой профессор? -
крикнул Бронский, сложив
руки щитком.
Персиков изумился.
Сел на подоконник,
потом слез, нажал кнопку
и закричал, тыча пальцем в
окно:
- Панкрат, впусти
этого, с тротуара.
Когда Бронский
появился в кабинете,
Персиков настолько
простер свою ласковость,
что рявкнул ему:
- Садитесь!
И Бронский,
восхищенно улыбаясь, сел
на винтящийся табурет.
- Объясните мне,
пожалуйста, - заговорил
Персиков, - вы пишите там,
в этих ваших газетах?
- Точно так, -
почтительно ответил
Альфред.
- И вот мне
непонятно, как вы можете
писать, если вы не умеете
даже говорить по-русски.
Что это за "пара
минуточек" и "за
кур"? Вы, вероятно,
хотели спросить "насчет
кур"?
Бронский почтительно
рассмеялся:
- Валентин Петрович
исправляет.
- Кто это такой
Валентин Петрович?
- Заведующий
литературной частью.
- Ну, ладно. Я, впрочем,
не филолог. В сторону
вашего Петровича! Что
именно вам желательно
знать насчет кур?
- Вообще все, что вы
скажете, профессор.
Тут Бронский
вооружился карандашом.
Победные искры
взметнулись в глазах
Персикова.
- Вы напрасно
обратились ко мне, я не
специалист по пернатым.
Вам лучше всего было
бы обратиться к
Емельяну Ивановичу
Португалову, в I-м
университете. Я лично знаю
весьма мало...
Бронский
восхищенно улыбнулся,
давая понять, что он
понял шутку дорогого
профессора. "Шутка -
мало!" - черкнул он в
блокноте.
- Впрочем, если вам
интересно, извольте. Куры
или гребенчатые... род птиц
из отряда куриных. Из
семейства фазановых... -
заговорил Персиков
громким голосом и глядя
не на Бронского, а
куда-то в даль, перед
ним подразумевались
тысяча человек... - из
семейства фазановых...
фазанидэ. Представляют
собою птиц с
мясисто-кожным гребнем и
двумя лопастями под
нижней челюстью... гм...
хотя, впрочем, бывает
и одна в середине
подбородка... Ну, что же
еще. Крылья короткие и
округленные. Хвост
средней длины, несколько
ступенчатый, даже, я бы
сказал, крышеобразный,
средние перья
серпообразно изогнуты...
Панкрат, принеси из
модельного кабинета
модель номер 705,
разрезной петух... Впрочем,
вам это не нужно?.. Панкрат,
не приноси модели...
Повторяю вам, я не
специалист, идите к
Португалову. Ну-с, мне
лично известно шесть
видов дикоживущих кур...
Гм... Португалов знает
больше... В Индии и на
Малайском архипелаге.
Например, Банкивский
петух или Казинту, он
водится в предгорьях
Гималаев, по всей Индии,
в Ассаме, в Бирме...
Вилохвостый петух или
Галлюс Вариус на Ломбоке,
Сумбаве и Флорес. А на
острове Яве имеется
замечательный петух
Галлюс Энеус, на
юго-востоке Индии могу
вам рекомендовать
очень красивого
Зоннератова петуха... Я
вам покажу рисунок. Что
же касается Цейлона, то
на нем мы встречаем
петуха Стенли, больше он
нигде не водится.
Бронский сидел,
вытаращив глаза, и строчил.
- Еще что-нибудь вам
сообщить?
- Я бы хотел
что-нибудь узнать насчет
куриных болезней, -
тихонечко шепнул Альфред.
- Гм, не специалист
я... вы Португалова
спросите... А впрочем... Ну,
ленточные глисты,
сосальщики, чесоточный
клещ, железница, птичий
клещ, куриная вошь или
пухоед, блохи, куриная
холера,
крупозно-дифтерийное
воспаление слизистых
оболочек... Пневмокониоз,
туберкулез, куриные
парши... мало ли, что может
быть... (искры прыгали в
глазах Персикова)...
отравление, например,
бешеницей, опухоли,
английская болезнь,
желтуха, ревматизм, грибок
Ахорион Шенляйни...
очень интересная
болезнь: при заболевании
на гребне образуются
маленькие пятна, похожие
на плесень...
Бронский вытер пот со
лба цветным носовым
платком.
- А какая же,
по-вашему мнению,
профессор, причина
теперешней катастрофы?
- Какой катастрофы?
- Как, разве вы не
читали, профессор? -
удивился Бронский и
вытащил из портфеля
измятый лист газеты
"Известия".
- Я не читаю газет, -
ответил Персиков и
насупился.
- Но почему же,
профессор? - нежно спросил
Альфред.
- Потому что они
чепуху какую-то пишут, -
не задумываясь, ответил
Персиков.
- Но как же, профессор?
- мягко шепнул Бронский и
развернул лист.
- Что такое? - спросил
Персиков и даже поднялся
с места. Теперь искры
запрыгали в глазах у
Бронского. Он подчеркнул
острым, лакированным
пальцем невероятнейшей
величины заголовок через
всю страницу газеты
"Куриный мор в
республике".
- Как? - спросил
Персиков, сдвигая на лоб
очки...
* Между нами
говоря... (фр.)
|
|