Фатальная мудрость

    На Чукотскую культурную базу (по местному "кульбач") Ерошенко приехал в конце июля 1929 года. Всего за год до этого ее основала группа энтузиастов во главе с Тихоном Семушкиным, ставшим впоследствии известным писателем. На краю света, у самого Берингова пролива, Ерошенко нашел настоящий культурный центр: больницу, школу, факторию, ветеринарный пункт - одиннадцать домов вдоль единственной улицы, которую назвали Ленинским проспектом.
    Приехав на "кульбач", Ерошенко попросил одного из помощников брата подробнее рассказать о базе, показать все пути и тропки, ведущие как к морю, так и в тундру. Вечером он уже один свободно гулял по "кульбачу", лишь иногда нащупывая себе путь палкой. Чукчам это казалось чуть ли не сверхъестественным. Глядя ему вслед, они в замешательстве повторяли:
    - Какомэй, какомэй (12). Так и стали называть его в тундре. Чукчи наблюдали за необычным слепцом, а тот искал случая узнать их поближе. Вот как он писал об этом в очерке "Шахматная задача":
    "Немногие чукчи жили на самой базе или вблизи от нее, но они часто приезжали туда - то в больницу, то в факторию, то в школу к своим детям; ведь ребенок - это божество тундры, вокруг которого сосредоточена вся ее жизнь. Нередко чукчи появлялись на базе и просто так - проветриться, поразвлечься, увидеть гостей и чужестранцев.
    Боязливые, как оленята, и любопытные, как полярные лисицы, они бродили группами по нашим общежитиям и квартирам, всем интересуясь, ничего не оставляя без внимания. Скромные и вежливые, чукчи осматривали фотографии и картины, знакомились с нашими шкафами и чемоданами, с удивлением заглядывая во все углы комнаты и ощупывая каждый предмет. И хотя они многим восхищались, в наших комнатах ничего не пропадало: чукчи - исключительно честные люди.
    В столовой они подолгу пристально рассматривали нас, наблюдали, кто как ест и пьет. У них очень развито чувство юмора, - они беззлобно потешались над тем, что находили смешным. И Тундра нередко знала о каждом из нас такие подробности, о которых мы сами и не подозревали".
    Ерошенко нравилась такая жизнь - в открытую, на людях. Свою комнату он никогда не запирал и радовался, когда, придя домой, находил там нового гостя. Особенно полюбился ему смышленый чукотский юноша Нерултенг. Вместе со своим младшим братом Таурулкотлом Нерултенг обучал Василия Яковлевича чукотскому языку, учил его ориентироваться в тундре.
    Как-то юноша спросил русского гостя, знает ли он, как чукчи сами себя называют. Ерошенко отрицательно покачал головой.
    - Так вот, - сказал Нерултенг, - мы называем себя лиги-оравилли, что означает "настоящие люди". Остальных же мы называем просто людьми.
    Ерошенко сдержанно улыбнулся: ему не нравилось, когда какой-либо народ считал себя исключительным, особым. Но чукчи так мало знали о других племенах, народах, расах...
    - Почему Какомэй улыбнулся? Он мне не верит? Разве он сомневается, что мы - лиги-оравилли?
    - Ты прав, друг мой, - сказал Ерошенко. - В таких суровых условиях могут жить только настоящие люди. Но ты должен узнать и о жизни других народов. Обо всем этом написано в книгах.
    С этого дня Нерултенг, хорошо знавший русский язык, стал читателем походной ерошенковской библиотеки. Как-то раз он попросил у Ерошенко книгу о Севере, и тот дал Нерултенгу томик Джека Лондона. Прочитав очередной рассказ, юноша приходил и спрашивал, правда ли все, что в нем рассказано. Ерошенко отвечал, что Джек Лондон - настоящий писатель и ему можно верить.
    - Золото, кровь, убийства - зачем все это, Какомэй? Ведь в тундре всем хватит места?
    Нерултенг не мог поверить ни Джеку Лондону, ни слепому писателю. Ерошенко не думал, что книга об американском Севере так потрясет молодого чукчу.
    Нерултенг захотел узнать о жизни людей и в других цивилизованных странах. Ему попалась на глаза книга о первой мировой войне 1914 - 1918 годов. Он взял ее, ничего не сказав Ерошенко, - видимо, в книге его привлекли иллюстрации из фронтовой жизни.
    Однажды Ерошенко застал юношу у себя. Тот сидел с подавленным видом, держа в руках книгу. В его голосе слышались отчаяние и боль.
    - Вероятно, вы, европейцы, умные, очень умные, намного умнее нас, - сказал он Ерошенко. - Вы придумали охотничье ружье, моторную лодку, граммофон и тысячи других полезных вещей. Все это прекрасно, многое из этого пригодилось и нам, и за это тундра говорит вам спасибо и восхищается вами. Но вы придумали и такое, что убивает не одного человека, а сразу многих людей. - Нерултенг раскрыл страницу с изображением пулемета. - Вот этой машины достаточно, чтобы убить весь наш народ, все население тундры. Разве мы можем ею восхищаться? А вы этим, кажется, гордитесь. Давным-давно, когда мы были еще дикарями, мы тоже убивали друг друга. Правда, без этих приспособлений. Но те времена прошли, теперь среди нас вы не услышите об убийствах. Кто же глупее, мы или вы? Нет, все-таки мы - настоящие люди, лиги-оравилли.     Ерошенко обнял Нерултенга и сказал:
    - Мальчик мой, ты видишь, я слепой. Я не различаю цвета и не знаю у кого - желтая, а у кого - белая кожа. Я объездил мир, дружил с японцами, бирманцами, индийцами и могу тебе сказать - цвет кожи еще ни о чем не говорит. Никогда не верь, мой мальчик, что одни народы лучше других. Хорошо, что здесь в тундре живут мирные люди. И плохо, что людям в других краях приходится убивать друг друга. Все войны до сих пор велись простыми людьми по указке богатых и за их интересы.
    - Но почему же они не отказывались убивать друг друга?
    - Потому что не было такой страны, которой не нужна война, не нужны чужие земли. А когда появилось первое в мире государство рабочих и крестьян, буржуи послали против него свои армии, пулеметы, пушки. И рабочим пришлось тоже взять в руки оружие... Скажи, хорошо иметь ружье, если на тебя напал волк? А если волчья стая, тут ведь не откажешься и от пулемета, не так ли? Ерошенко трудно было понять, согласился ли с ним юноша - тот молчал. На прощанье Василий сказал:
    - Приходи вечером в кино - сам все увидишь. Перед началом сеанса Ерошенко произнес небольшую речь. Он говорил, что мир разделен на два враждебных лагеря, которые объявили друг другу беспощадную войну; что враги ненавидят нашу страну и каждый может стать невольной жертвой этой ненависти даже здесь, в тундре.
    - Быть может, - сказал он, - фильм, который мы вам сейчас покажем, поможет каждому осознать эту всемирную опасность.
    Кинокартина началась с эпизодов гражданской войны. На экране отряды Красной Армии шли в атаку на последний, неприступный бастион контрреволюции. Белые бомбили их, обстреливали с кораблей. Красноармейцы погибали, но в строй становились новые бойцы. Вот появилась кавалерия. Ерошенко заиграл на гитаре "Марш Буденного". В зале кто-то крикнул "Ура!".
    В этот момент Нерултенг вскочил. Схватив Ерошенко за руку, он громко закричал:
    - Это невероятно! Невозможно!
    От неожиданности Василий выронил гитару.
    После этого случая Нерултенга словно подменили: он перестал смеяться, шутить, вид у него был всегда какой-то печальный. Ерошенко замечал состояние молодого друга, но думал: молодо-зелено - пройдет. Как он ошибся!
    Однажды к Ерошенко пришел Таурулкотл и шепотом сообщил:
    - Мой брат сошел с ума. Он сидит все время у моря, грустный, и не хочет ни с кем говорить. Но самое главное... он бросил в море ту самую книгу... которая про Север. О, Какомэй, не ругайте его! Я вам дам за нее все, что захотите - мех белого медведя, тюленью куртку, нарты...
    А через день ужасной силы взрыв потряс базу. Мимо окон с криком и шумом мчались люди. Выбежав на улицу, Ерошенко схватил за локоть Таурулкотла. Мальчик плакал и причитал по-чукотски. Василий понял: произошло непоправимое.
    - Говори по-русски! Говори по-русски! Я не понимаю тебя, говори по-русски!
    - Нерултенг... бомба... больница...
    Василий обомлел. Медленно побрел он к больнице, передвигая одеревеневшие ноги. Поднялся на второй этаж. Сестра встала у двери, сказала, что доктор не велел никого пускать. Ерошенко молча отодвинул ее в сторону. Нерултенг узнал его шаги и закричал:
    - Какомэй, Какомэй! За что они ослепили меня?
    - Кто, Нерултенг, кто ослепил тебя?
    - Ваши цивилизованные, по-европейски воспитанные люди, которые выдумали эти бомбы.
    Что мог ответить своему другу Ерошенко? Какие найти слова, чтобы тот все понял? Теперь Нерултенг не верил всем "таньга" - белым. А на следующий день в больницу пришли чукчи, и, не обращая внимания на медсестру и врача, унесли больного в тундру.
    Узнав это, Ерошенко растерялся. Он хотел увидеть Нерултенга, помочь ему, но не знал, доверяет ли тот ему теперь. Но вот к Ерошенко пришел Таурулкотл и сказал, что брат его почти здоров, только в него словно вселился какой-то бешеный келе: Нерултенг рассорился с друзьями, выгнал из яранги родителей, а его, Таурулкотла, бьет.
    - Помоги нам, Какомэй, - попросил чукча. Ерошенко отправился в ярангу к юноше. Нерултенг, услышав шаги Василия, как-то сразу успокоился, взял его за руку и сказал, что благодаря снадобьям и травам раны его почти зажили, только... он уже никогда не сможет видеть.
    - По чукотскому обычаю очень старый или больной человек, - сказал Нерултенг, - может сам, по собственному желанию покинуть Тундру живых и уйти наверх, в Тундру мертвых. Зачем быть в тягость другим?.. - Он помолчал. - Хороший обычай, не правда ли?
    Ерошенко не отвечал; он не сразу понял, куда клонит юноша. Но Нерултенг принял его молчание за согласие.
    - Однако наложить на себя руки нельзя: это - грех, плохо. Такую услугу человеку оказывает тот, кого он больше всех любит. И тот, кто очень любит его, - сказал Нерултенг, многозначительно пожимая руку друга.
    И тут Ерошенко понял, к чему клонит его приятель. Он вздрогнул, словно по его телу прошел электрический ток, и закричал:
    - Ты не смеешь, не смеешь просить меня об этом. Нерултенг! Я не хочу и не могу этого сделать!
    - О, Какомэй, - запричитал Таурулкотл,- - скажи моему брату, что я сам сделаю это ради него. Неужели не я люблю его больше всех на свете?
    Но Нерултенг не слушал его и, обращаясь к Ерошенко, продолжал.
    - Зачем ты кричишь? Зачем волнуешься так, Како-мэй? Давай обсудим все спокойно... Это ведь всего лишь дружеская услуга.
    - Но ведь это - убийство. - Ерошенко говорил взволнованно, торопливо... - Я сам слепой и знаю - незрячий может жить, трудиться, иметь друзей. Я увезу тебя в Москву, ты будешь работать, у тебя будут жена, дети. Ты еще найдешь свое счастье. Не опускай руки, брат мой!
    - Скажи мне, о Какомэй, скажи откровенно, как брат брату и слепой слепому - ты живешь и работаешь в Москве и ты счастлив, да?.. Скажи тогда, почему ты один?
 - Почему я один... - как эхо повторил Ерошенко. - Тебе я отвечу на этот вопрос... Я много путешествовал по Востоку, был в Японии, Индии, Китае. Обо всем, что увидел там, что пережил, я написал в своих сказках. Сказки эти были подобны воздушному замку, уходящему в небеса. И замок этот рухнул - я упал, но не разбился, потому что воздушные замки существуют только в воображении...
    Не знаю, Нерултенг, понял ли ты меня. В Европе жил когда-то один добрый человек, чудесный сказочник. Так вот он сказал такие слова: "Я заплатил за свои сказки большую, я бы сказал, непомерную цену. Я отказался ради них от своего счастья и пропустил то время, когда воображение, несмотря на всю свою силу и весь блеск, должно было уступить место действительности. Умейте же владеть воображением и для счастья людей и для своего счастья, а не для печали". А я не сумел и, как он, тоже пропустил свое счастье, свою любовь. Поэтому мне часто бывает грустно...
    Но я знаю, есть люди, с которыми я мог быть счастливым. У меня были друзья, но мне рано или поздно приходилось с ними расставаться. И все-таки я всегда буду стремиться к ним.
    - Вот почему ты оставил Москву, бродишь по миру, приехал сюда, на край света? Ладно, можешь не отвечать - мне и так все ясно...
    Ерошенко собрался уходить. Прощаясь, Нерултенг был весел и даже рассмеялся, впервые с того дня, как ослеп. Ерошенко обнял его и зашагал к базе.
    Нужно было что-то предпринять. О своем разговоре с юношей Ерошенко рассказал начальнику базы Тихону Семушкину. На следующий день тот созвал общее собрание работников базы. На нем было решено на общественный счет послать Нерултенга лечиться в Москву. Но вечером к Ерошенко прибежал Таурулкотл и сказал, что его брат покончил с собой по чукотскому обычаю. Для того, чтобы узнать, был ли он хорошим человеком, труп его положили на вершине холма и спустили собак. Труп плохого человека они бы есть не стали, и тогда чукчи, чертыхаясь, долбили бы мерзлую землю, чтобы положить в нее тело. Но тут собаки понеслись на холм, как дьяволы, разорвали тело слепого, и все узнали, что Нерултенг был очень хорошим человеком.
    Смерть юного друга потрясла Ерошенко. Он размышлял о том, что же собственно погубило способного юношу. Чрезмерная впечатлительность? А может, знакомство с так называемым цивилизованным миром, с убийствами и кровью, которые вдруг неожиданно вошли в жизнь чукчей? Но как добиться того, спрашивал себя Ерошенко, чтобы чукчи, познавая плоды культуры, не вкусили и их горечи?
    Однако тогда он еще не мог ответить на этот вопрос. Ерошенко не представлял всей сложности жизни тогдашней Чукотки, народ которой готовился к невиданному переходу из эпохи первобытного общества в социализм. Ему казалось, что цивилизация и чукчи - две вещи несовместимые. Ему нравились "люди, для которых холод был стихией, океан - нивой, а ледяная равнина - поприщем жизни, вечные борцы с природой, тело которых было закалено как сталь... воины, привыкшие считать естественную смерть постылой и бессильную старость - наказанием судьбы, которую следует сокращать добрым ударом ножа или копья".
    Эти слова известного исследователя Севера В. Богораза-Тана появились тогда в записной книжке Ерошенко. А рядом с ними - белые стихи, названные им "Чукотская элегия".
    "...Все спит под сияющим небом - и я, и земля, и море. Но, чу - раздался выстрел! И от горя крякнули утки. И от боли заплакала чайка. И каркнул от радости ворон - злая черная птица. Не спишь ты, жестокость людская. Под солнцем нежится море, во сне что-то шепчет тундра. Усни же, жестокость людская!
    Но сел комар мне на руку, сосет меня деловито. Не может он жить без крови. Без крови не могут и люди. Об этом ты каркаешь, ворон? Ты - злая черная птица.
    Я трогаю камни у моря, что были скалой когда-то, что станут со временем пылью и вдаль унесутся с ветром.
    Мы все во прах обратимся - я сам, и моя собака, а с ней и моя байдара... Об этом ты каркаешь ворон? Ты - злая черная птица...".

(12) Какомэй - "диво", "чудо" (чукот.).

<< >>