Странный кот

    Дружеские отношения Ерошенко с Камитика, Акита Удзяку, Осуги Сакаэ и другими социалистами не остались для него без последствий - за ним начинает следить полиция. К тому же охранка подозревает, что он поддерживает связь между японскими революционерами и русскими большевиками.
    Сам Ерошенко мечтал о родине дни и ночи, но в 1919 году Россия, пылающая в огне фронтов, была для него недосягаемой, далекой, как луна. Он не получал даже писем от родных.
    В декабре, пытаясь спастись от полицейской слежки, Ерошенко переезжает из Токио в Осаку, в дом слепого студента Ивахаси Такэо. Вот как вспоминает это время сестра Ивахаси - Дзюгаку Сидзу:
    "Ерошенко разместили на втором этаже в комнате площадью 6 дзэ (10 кв. м. - А. X.). Я и сейчас помню, как он, без труда сойдя вниз, чинно сидел перед продолговатым хибати, слегка наклонившись в одну сторону из-за длинных ног, и, протягивая время от времени руки к огню, ощупывал пальцами - читал лежащую на коленях книгу. Ерошенко нравилось сидеть у жаровни, вделанной в пол, и есть печеный картофель, посыпая его солью.
    "Бедный, наверное у него трудная жизнь", - говорила моя мать, жалея этого грустного человека... Мне он казался милым и добрым. Как-то незаметно все в доме стали называть его Эро-сан, хотя и говорили:
    "Очень странное это имя - Эро-сан". Даже мои младшие сестры, учившиеся в начальной школе, полюбили его. А Ерошенко рассказывал им народные предания и детские сказки...
    Нередко у нас собирались гости, иногда из Кобэ приезжал мой слепой брат, Ерошенко всегда радовался ему, и между ними тотчас начинался оживленный разговор на эсперанто, в ходе которого звучали и японские слова. Бывали и такие вечера, когда Ерошенко, прислонившись к деревянному навесу над вделанной в пол жаровней, играл на гитаре, пел русские народные песни. Он громко смеялся, делал даже вид будто танцует. Почему-то никто не может вспомнить, чтобы во время веселья Ерошенко сидел с грустным видом, был задумчивым".
    Целыми днями, вспоминает Дзюгаку, Ерошенко с товарищами где-то пропадал. Все знали, что вместе с Такао Рекацу, Фукуда Кунитаро и еще несколькими молодыми людьми он изучает эсперанто. Но места занятий все время менялись. Они собирались то в пристройке храма Хоандзи у реки Дотомбри, то в кафе "Курэнаи" на улице Сэннитимаэ, а то и на острове Наканосима.
    В эти годы, по словам Акита, ерошенковское "понимание эсперанто приобрело классовый характер"; он боролся против бехаизма, и "под влиянием Ерошенко эсперанто-движение в Японии все больше отдалялось от этого религиозного течения".
    Однако именно этого - пропаганды социализма (пусть и в узких кругах эсперантистов) и международных связей социалистов опасалась японская реакция. Вероятно, поэтому полиция и в Осаке не оставляла Ерошенко в покое. В дом, где он жил, наведывались полицейские чины из Токио, а несколько раз приходили чиновники из тайной полиции, допрашивали, угрожали посадить Ерошенко в тюрьму.
    Весной 1920 года Ерошенко возвратился в Токио, в дом госпожи Сома. Университет Васэда пригласил его на преподавательскую работу. Тут же последовал запрет полиции. Лишенный возможности читать лекции, Ерошенко с головой ушел в мир сказок. Ему казалось, что там, за занавесом аллегории можно спрятаться от жестокой действительности. Так родилась одна из самых грустных его сказок "Странный кот".
    "Этот день я хотел бы забыть и все время стараюсь вычеркнуть его из памяти, но увы...
    Помню, был зимний вечер, студеный и скучный, но на сердце было холоднее, а на душе - еще печальнее, чем на улице.
    Я все размышлял... Нет, вернее, все время пытался не думать. В огне хибати догорали частицы моей на-дежды, остатки прекрасных и несбыточных мечтаний. И вот совсем неожиданно - откуда, я не знаю, - прыгает ко мне на колени наш кот Тора-тян (3). "Что с ним случилось? Почему он дрожит?" - подумал я, и будто в ответ на мой безмолвный вопрос Тора-тян заго-ворил, вначале совсем невнятно и почти неслышно, но мало-помалу слова его звучали все отчетливее и громче:
    - Бот-тян (4), мой дорогой, мой любимый, только ты меня любишь, только ты меня ласкаешь...
    Он хотел еще что-то сказать, но голос его прервался.
    Я со скукой подумал: "О, снова сон! Не хватит ли для меня снов? Их больше, чем надо, я устал от них. Мне предостаточно и действительности, в ней-то я окончательно запутался".
    Я продолжал сидеть неподвижно, молча. И снова послышался голос кота:
    - Бот-тян, я совсем погиб! Я разочаровался во всех и во всем... Хозяин, повар и горничная - все называют меня "котом-лодырем", потому что я перестал охотиться на мышей. Но, Бот-тян, не от лени я перестал их ловить, просто я больше не могу этого делать. Ты не думай, что, мол, когти и зубы мои притупились - нет, совсем нет, но здесь (и он ударил себя в грудь), здесь у меня нет больше храбрости, нет больше решимости убивать мышей. Бот-тян, мыши ведь умирают от голода, у них же нет никакого другого средства для существования, кроме воровства; пойми, они ведь голодают. Однажды я уселся в амбаре, желая подкараулить мышей. Я знал, что они придут красть зерно. И они пришли, но не робко, не как воры, а прибыли с отчаянной храбростью, явились в неисчислимом количестве и в один голос закричали: "Хлеба, хлеба нам! Мы умираем с голоду!"... О пойми, Бот-тян, мне уже представлялось, что здесь в амбаре не только те мыши, которые живут на нашей многострадальной планете от самого ее сотворения, но также и те, которых еще нет, но которые будут иметь несчастье родиться и умирать от голода до конца дней вашей вселенной...
    Слыша их вопли, я заметил, что со мной делается что-то странное: в ужасном мышином визге я внезапно начал различать мяуканье кошек. И вот тогда, в темном углу под крышей, я впервые начал понимать, что мыши - мои братья и я должен им сочувствовать и любить их. И с тех пор я больше не могу на них охотиться. И вот за это твой отец приказал меня убить. Бот-тян, ты один любишь меня. Раздобудь для меня морфий, чтобы я смог спокойно уснуть навсегда.
    И он вновь глубоко вонзил когти в мои колени.
    В это время отец почти неслышно вошел в комнату. Стараясь, чтобы я его не заметил, он подкрался ко мне сзади и вдруг прыгнул на меня, как тигр, в одно мгновение накрыв кота большим мешком.     Ага, наконец-то ты попался! - громко воскликнул он, победно встряхивая мешок, из которого слышалось беспомощное и сдавленное мяуканье Тора-тяна.
    - Отец, что это все значит? - спросил я, заикаясь.
    - Разве ты не знаешь, что эта скотина взбесилась? Удивительно, как кот еще не покусал тебя. Вчера я ходил с ним к ветеринару, тот обследовал его и сказал:
    "Ваш кот бешеный, немедленно убейте его".
    Отец говорил быстро и сердито, а в мешке беспомощно барахтался Тора-тян.
    - Отец, разве у тебя нет никакой жалости к бедному животному?
    - К кому? К бешеному коту?.. Идиоты, дегенераты, интернационалисты ненавистные, человеколюбцы проклятые, уже бешеных котов начали жалеть! Ну, много ли пользы человечеству от вас, выродков ада? Бросив эти слова мне в лицо, он зашагал прочь. И в этот момент, теперь уже не во сне, а наяву, я услышал голос Тора-тяна:
    - Бот-тян, Бот-тян, спаси, меня убивают дубиной!
    - Что же это такое? Что все это значит? Я схватился за голову, но к выкрикам кота стали присоединяться голоса людей, которые молили меня:
    - Бот-тян, помоги нам, нас морят голодом! Бот-тян, спаси нас: нас убивают пушками, винтовками, дубинами! Бот-тян, Бот-тян!
    Я заткнул уши пальцами, но вопли, казалось, проникали даже сквозь мельчайшие поры моей кожи.
    - Нэй-сан, нэй-сан (5), иди скорее сюда! - в страхе позвал я горничную.
    Открыв дверь, она с беспокойством спросила:
    - Что вам угодно, Бот-тян?
    - Нэй-сан, иди сюда. Ты что-нибудь слышишь?
    - Ничего.
    - Ты не слышишь вопли людей, писк мышей, мяуканье кошек? Послушай, как они кричат! Их морят голодом, убивают...
    - Нет, я слышу только шум фабрик, и слышно, как где-то совсем далеко поют наши бравые солдаты.
    - Нет, нет, я совсем не о том говорю. И наклонившись к ее уху, я прошептал:
    - Нэй-сан, купи для меня морфий.
    - Морфий? Для вас?     Она вскочила от неожиданности.
    - Бот-тян, что случилось с вами? Для чего вам нужен морфий?
    - Погляди, нэй-сан, я дегенерат, я идиот, я человеколюбец проклятый... Я схожу с ума, нэй-сан?
    Она побледнела, ее губы задрожали, и стал слышен стук ее зубов.
    - Что вы говорите? О чем это вы, Бот-тян?
    - Я думаю, что и мыши, и кошки, и вы, горничные, - все вы мои братья и сестры, которых я должен жалеть и любить. Я не только так думаю, но и чувствую, ощущаю это всем моим существом. Мы все составляем одно неделимое целое: и мыши, и кошки, и вы, горничные...
    И вдруг она закричала диким, хриплым, нечеловеческим голосом:
    - Помогите, помогите! Скорее сюда! Бот-тяна укусил наш взбесившийся кот.
    ... Этот день мне хочется забыть. Я все время стараюсь... Но, увы, напрасно!"
    Сказки Ерошенко многоплановы и неоднозначны. Они не зеркало, отражающее то или иное событие. Здесь скорее подойдет сравнение с чудесной призмой, с таинственным кристаллом, который вбирает в себя свет, многократно его преломляя. И современники Ерошенко видели в его произведениях больше, чем, скажем, нынешний читатель, потому что сказка, пусть и в фантастической форме, тоже отражает свое время.
    В 1918 году по Японии прокатились голодные, "рисовые бунты". Доведенные до отчаяния рыбаки, шахтеры, крестьяне взламывали склады. Солдаты стреляли в народ. Погибли тысячи людей. Нужно ли удивляться, что в этих условиях сказка "Странный кот" воспринималась многими японцами, как косвенное отражение "рисовых бунтов". В этой сказке они находили и сочувствие голодающим, и даже призыв к солдатам не стрелять в своих братьев, не говоря уже о близкой многим японцам (как и слепому сказочнику) идее единства всего сущего на земле.
    Говоря о своем русском друге, Лу Синь отмечал его "улыбку страдания". И сам Ерошенко как-то сказал госпоже Сома: "Когда я улыбался, то улыбка моя получалась вымученной, потому что в это время и в этой стране я не мог улыбаться по-настоящему".
    Грустный, высокий, худой Ерошенко несколько напоминал великого Идальго - Рыцаря Печального Образа. И сходство это было не только внешним: не всегда понимая и не принимая существовавшую вокруг него действительность, Ерошенко часто строил в своем воображении воздушные замки и сражался с ветряными мельницами. Но именно о подобных людях сказал как-то Тургенев: "Если не станет Дон-Кихотов, закройте книгу истории: в ней нечего будет писать!" Вот таким грустным и просветленным изобразил Ерошенко известный художник Накамура Цунэ, "японский Ренуар".
    Накамура жил в то время в "Накамурая", там же, где и Ерошенко. Узнав поближе этого "русского бродягу, проникнутого духом нигилизма, с необузданным характером" (так писал о Ерошенко Накамура Хироси), художник страстно захотел его нарисовать. Да и госпожа Сома уже не раз просила его об этом. Но начать работу ему пока не удавалось - художник был беден и вынужден был зарабатывать кистью на жизнь. И тогда портрет Ерошенко взялся написать ученик Накамура - Цурута Горо.
    Это было осенью 1920 года. Однажды на платформе пригородной токийской станции Мэдзиро художник Цурута повстречал русского слепца. С волнистыми серебристо-пепельными волосами, в черном пальто, накинутом на плечи, с гитарой в руках, он выглядел грустным и одиноким. Художник сразу догадался, что это тот самый Ерошенко, о котором рассказывал ему Накамура Цунэ.
    "Простите, вы не Ерошенко? - обратился я к нему...
    - Да, - ответил он, не поднимая головы. - Кто вы?
    - Я Цурута, художник. Простите, что я обратился к вам со столь неожиданной просьбой, но мне бы хотелось написать ваш портрет. Не согласитесь ли вы позировать мне?
    Другой на его месте был бы, вероятно, изумлен и рассержен таким бесцеремонным обращением, а Ерошенко ответил мне с истинно русским простодушием:
    - Цурута... А, знаю, мне рассказывали о вас. Поговорю с хозяйкой, и мы решим.
    Он разговаривал со мной непринужденно, как со старым знакомым".
    Цурута рассказал Ерошенко о своем непоседливом характере, который мешает ему работать, о своих скитаниях по Китаю, о том, как он тосковал там, вдали от родины. Ерошенко почувствовал в Цуруте родственную душу. Расстались они друзьями.
    Своей мастерской у Цуруты не было, и его вместе с Ерошенко пригласил к себе Накамура Цунэ. Наблюдая за работой своего ученика, Накамура отложил все дела, и художники стали работать вместе. Цурута рисовал Ерошенко в профиль, Накамура - в три четверти.
    Вот как рассказывает об этом Цурута Горо:
    "Накамура взялся за кисть после долгого перерыва, но работа у него шла успешно, он сам это чувствовал и иногда не мог сдержать возгласа восхищения. Эта трепетность мягких волос, затененные, глубоко запавшие глаза, линии лба, носа, рта - все наполняло портрет большой жизненной силой. Шесть дней он лихорадочно работал. Наконец я не выдержал:
    - Не пора ли заканчивать, Накамура-кун?
    Я боялся, что у него снова начнется кровохарканье.
    - Еще бы денек, - попросил он, - слабовато написана нижняя часть лица. Но я настаивал. Накамура, несмотря на сильную усталость, протестовал, потом наконец понемногу сдался.
    Оба портрета появились на очередной императорской художественной выставке, и особенно глубокое впечатление на всех производил портрет работы Накамура".
    В японском биографическом справочнике о Накамура Цунэ, в частности, говорится: "Самой известной его работой является портрет Ерошенко - слепого русского революционера. Этот портрет экспонировался на Второй императорской выставке изящных искусств и был признан лучшей работой маслом, выполненной японцем с того времени, как западная школа живописи получила распространение в Японии".
    В 20-е годы портрет "Господин Ерошенко" (6) с большим успехом экспонировался в Париже. Затем он некоторое время висел в кафе "Накамурая", но вскоре оказался в частной коллекции банкира Имамура Сигэдзо. В последние годы эта картина Накамура Цунэ приобрела широкую популярность: в 1974 году, к пятидесятилетию со дня смерти художника, цветная литография с портрета издана в Японии массовым тиражом. Эта литография, подарок токийского друга, рабочего Итигю Итиро, висит на стене моей комнаты.
    Крестьянская рубаха, большой лоб мыслителя, грустное, мечтательное лицо поэта с плотно сомкнутыми глазами. Кажется, сейчас он раскроет их и на нас взглянет Великий Принц, понявший, что цветок Справедливости нужно оросить собственной кровью, или Тополиный Мальчик, готовый сгореть, чтобы разогнать тьму жизни...
    Лицо Ерошенко печально. На губах и щеках его видны слабые отблески огня, но, похоже, источник света не снаружи - внутри. Черты лица нерезкие, словно их прикрывает легкий утренний туман. Копна русых волос напоминает факел. Огонь поэзии, который светит сквозь туман жизни, - вот смысл картины Накамура Цунэ. Но как же близок этот образ слепому мечтателю, который, выражая свое кредо, писал:
Я зажег в моем сердце костер -
 С ним и в бурю не будет темно.
Я в душе моей пламя простер
И умру - не угаснет оно.
Лей, костер, ласку жизни и новь!
Вейся, пламя, бессмертно горя!
Мой костер - к людям мира любовь.
Пламя - вольного завтра заря.
Перевод К. Гусева.

(3) Тора-атян - букв. "Тигренок".
(4) Ласковое уважительное обращение. Переводится примерно как "малыш", "мой хозяин".
(5) Обращение, примерно соответствующее русскому "старшая сестра".
(6) Писатель Эгути Кан считал эту картину высшим достижением живописи за всю эпоху Тайсё (1912 - 1926). Слепой писатель знал об успехе художника. Он говорил: "Я бы отдал год жизни, только бы разок взглянуть на этот портрет".

<< >>