La Instruisto

Mi eliris en la straton kaj ekmovighis tien, kien montris la ventoflago. Negho fordegelis, la suno varmigis. En la magazeno, kie pendis la plakato «Okaze de neatendita alveno de vintro okazas malkara disvendo de autunaj kaj someraj artikloj», oni pendigis alian afishon: «Char la somero revenis, oni malkare vendas vintrajn ajhojn».

La strato kondukis min al la stacidomo. Che fenestreto de la biletejo mi komprenis, ke mi ne scias, ghis kia stacio mi devas veturi. Sed el la fenestreto elrigardis nia Kolombo, kiun mi tuj rekonis, kvankam ne montris tion.

La biletisto-Kolombo donis al mi bileton, ekiris el sia ejo kaj kondukis min al trajno.

En malplena kupeo mi kushighis kaj tuj dormighis. Post la pasinta nokto mi dormis tiel firme, ke kondukanto pene pushvekis min. Sur perono min atendis la Korvo. Chi-foje li ne devis porti min en la beko: mi iomete ellernis rajd- kaj flugarton, kiam flugadis kun Ahhumdus.

Meze de la kampo kun bluaj kampanuloj montrighis nia kara malnova traba domo, surkreskita de griza musko. La Instruisto staris sur la sojlo; li ekridetis kaj svingetis la manon, kaj mi saltis de la Korvo kaj sage jhetis min al li. Ahh, kiom mi sopiris pri kara majstro Ganzelius, kvankam mi ne vidis lin nur unu tagnokton.

Mi komencis rakonti al la Instruisto pri chio, kio okazis, penante nenion preterlasi, sed baldau komprenis, ke li jam chion scias.

Kiam mi parolis pri Ahhumdus, la Instruisto ridetis:

— Chu ghi moknomis vin simplulo, mia knabo?! Chu vi ne ofendighis al ghi?

— Ne, — respondis mi. Ja ekzistas vershajne multe pli ofendaj alnomoj. Mi nur ne memoras, kiuj.

— Timulo, — pensinte diris la Instruisto. — Estas la plej ofenda alnomo.

— Ankau mi ne apartenas al bravuloj, — konfesis mi.

— Timulo ne estas tiu, kiu timas kaj venkas timon, sed tiu, kiu pro timo farighas mensogulo kaj perfidulo.

Malhelighis, denove alpashis nokto, kaj en la chielo lumighis la mirinde brila kaj grandega luno.

— Tempas adiaui, knaboj, — diris la Instruisto per malforta vocho, alparolante la Korvon, Kolombon kaj min. Nur nun mi ekvidis, kiom li maljunighis dume ni ne estis hejme. — Kiam Silvero estis shtona, dum tiuj chi centoj da jaroj, — daurigis la Instruisto, — mian koron ankau premadis shtono. Kaj hodiau estas tiel malpeze. Kaj mi havas iun, al kiu mi restigu la domon.

Mia tempo alvenis, knaboj.

Mi ne sukcesis ion diri, ech ne komprenis, kio okazas. La Instruisto levighis, etendighis je tuta staturo kaj saltis mezen de luna radio. Dum kelkaj sekundoj mi vidis lumantajn verdajn punktojn, poste ili proksimighis al la fenestro kaj malaperis.

Dum tuta nokto ni atendis, sed la Instruisto ne revenis. Antau tagigho mi eliris en la korton kaj demandis la Krucbekulon, kiu, kiel chiam, pendis sur la abio kaj rigardis en la chielon:

— Chu vi ne vidas la Instruiston — tie, sur la luno? Li estas facile rekonata lau la verdaj lumantaj shuoj.

— Ne, — respondis la Krucbekulo grincvoche. — Kvankam mi estas terure akrevida, sed chu de la tero oni povas vidi la shuojn, ech se ili lumas?

— Kion mi faru? — en despero demandis mi.

— Sciu la jenon, — post longa silento diris la Krucbekulo. — Sur la luno ekzistas 244 517 lunaj hometoj. Se oni ilin kalkulu kaj estos 244 518, sekve, la Instruisto estas tie. Sed tio estas tre malfacile — kalkuli chiujn lunajn hometojn.

— Bonvolu, kara Krucbekulo, kalkuli. Ja nur vi povas tion fari.

— Tio veras, — grincis la Krucbekulo. — Oni diras, doktaj homoj havas teleskopojn, sed nur ni, krucbekuloj, vidas la lunajn hometojn.

Ghi komencis kalkuli en la sama nokto. Kaj ghis mateno kalkulis cent dudek lunaj hometojn. Kaj dum la sekvinta nokto — mil kvindek! Poste ghi miskalkulis, kaj devis komenci dekomence. Chifoje ghi kalkulis ghis dek mil tricent kaj denove miskalkulis. Kaj poste chio iris bone, ghi kalkulis ghis cent mil kaj subite rememoris, ke plu kalkuli ne scipovas; iam scipovis, sed forgesis.

Tiel ni restis solaj — la Korvo, Kolombo kaj mi. Tre angore sen la Instruisto estas en mia koro.

Mi scias, ke mi ne sukcesos longe ripozi. Hierau en la fumtubo ekhojlis glacia vento kaj hojladis dum tuta nokto.

Turroputo estas proksima! Sekve nova renkontigho kun la Sorchisto ne estas eskapebla.

Mi ne timos. Mi ne havas rajton por timi… Al mi shajnas, ke la Instruisto ne forkondukas de mi siajn akrevidajn okulojn.

«Donn-donn-donn», — batas la horlogho.

Mi audas ghian sonoron kaj kredas al ghia kanto.

Я вышел на улицу и пошел туда, куда показывал флюгер. Снег растаял, пригрело солнце. В магазине, где висел плакат "Ввиду неожиданного наступления зимы дешевая распродажа осенних и летних товаров", вывесили другое объявление:

"Так как лето вернулось, дешево продаются зимние вещи".

Улица вывела меня к вокзалу. У окошка кассы я сообразил, что не знаю, до какой станции ехать. Но из окошка выглянул наш Голубь, которого я, конечно, сразу узнал, хотя и не подал вида.

Кассир-Голубь протянул билет, вышел из своего помещения и провел к поезду.

В пустом купе я лег и сразу уснул. После минувшей ночи спал я так крепко, что проводник с трудом растолкал меня. На перроне ждал Ворон. На этот раз ему не пришлось нести меня в клюве: я немножко научился верховой езде и летному делу, когда летал с Ахумдус.

Среди поля синих колокольчиков показался наш милый, поросший седым мхом старый бревенчатый дом. Учитель стоял на пороге; он улыбнулся и помахал рукой, а я соскочил с Ворона и со всех ног бросился к нему. Ах, как я соскучился по дорогому метру Ганзелиусу, хотя ведь не видел его всего одни сутки.

Я начал рассказывать Учителю обо всем, что произошло, стараясь ничего не упустить, но скоро понял, что он уже все знает.

Когда я заговорил об Ахумдус, Учитель улыбнулся:

- Она тебя прозвала простаком, мой мальчик?! Ты не обижаешься на нее?

- Нет, - ответил я. - Ведь есть, наверно, гораздо более обидные прозвища. Я только не помню какие.

- Трус, - подумав, сказал Учитель. - Это самое обидное прозвище.

- Но и я ведь не из смельчаков, - признался я.

- Трус не тот, кто боится и превозмогает страх, а тот, кто из страха становится лгуном и предателем.

Стемнело, снова наступила ночь, и в небе загорелась удивительно яркая и огромная луна.

- Пора нам проститься, мальчики, - сказал Учитель слабым голосом, обращаясь к Ворону, Голубю и ко мне. Только теперь я разглядел, как он постарел, пока нас не было дома. - Когда Сильвер был каменный, все эти сотни лет, - продолжал Учитель, - и на мое сердце давил камень. А сегодня так легко. И есть на кого оставить дом. Мне пора, мальчики.

Я не успел ничего сказать, даже не понял, что происходит. Учитель поднялся, вытянулся во весь рост и прыгнул в середину лунного луча.

Несколько секунд я видел светящиеся зеленые точки, потом они приблизились к окну и исчезли.

Всю ночь мы ждали, но Учитель не вернулся. Перед рассветом я вышел во двор и спросил Клеста, который, как всегда, висел на ели и глядел в небо:

- Ты не видишь Учителя - там, на луне? Его легко узнать по зеленым светящимся туфлям.

- Нет, - ответил Клест скрипучим голосом. - Хотя я ужасно зоркий, но разве с земли разглядишь туфли, даже если они светятся?

- Как же мне быть? - в отчаянии спросил я.

- Знаешь что, - после долгого молчания сказал Клест. - На луне 244 517 лунных человечков. Если их пересчитать и окажется 244 518, значит, Учитель там. Но это очень трудно и утомительно - пересчитать всех лунных человечков.

- Пожалуйста, милый Клест, пересчитай. Ведь ты один можешь это сделать.

- Да уж, - проскрипел Клест. - Говорят, у ученых людей есть телескопы, но только мы, клесты, видим лунных человечков.

Он начал считать в ту же ночь. И до утра насчитал сто двадцать лунных человечков. А в следующую ночь - тысячу пятьсот! Потом он сбился, и пришлось начинать сначала. На этот раз он досчитал до десяти тысяч трехсот и опять сбился. А потом все пошло хорошо, он досчитал до ста тысяч и тут вспомнил, что дальше считать не умеет; когда-то умел, но разучился.

Так мы остались одни - Ворон, Голубь и я. Очень тоскливо без Учителя у меня на сердце.

Я знаю, что долго отдыхать не придется. Вчера в трубе завыл ледяной ветер и выл всю ночь.

Турропуто близко! Значит, не миновать новой встречи с Колдуном.

Я не струшу. Не имею права струсить... Мне кажется, что учитель не спускает с меня своих зорких глаз.

"Донн-донн-донн", - бьют часы...

Я слышу их звон и верю их песне.

___________________________________________________________________________

Шаров А.И. Человек-Горошина и Простак: Сказочная повесть / Рис. Н.Гольц.

- М.: "Советская Россия", 1973. - 96 с., ил.