6.3. Эмпиризм как теоретическая основа эсперанто

Эсперанто, пришедший на смену волапюку, принадлежал уже к совершенно иному языковому типу. Мы говорили выше (раздел 3), что эсперанто отличался использованием интернациональных элементов, а кроме того, определяющим для этого языка является эмпиризм (социальная практика говорящего на этом языке коллектива, т. е., следовательно, функция общения), а не логицизм (функция мышления). Однако соотношение этих функций в структуре эсперанто не следует представлять упрощенно.

Автор эсперанто Л. Л. Заменгоф в начале своей деятельности разделял ряд концепций логического направления. Уже в первом учебнике эсперанто он требует «постоянного определенного значения для каждого слова» [82, с. 16], т. е. исключает омонимию и полисемию. Кроме того, он вводит принц невариативности знаков в эсперанто: каждый корень и аффикс во всех положениях получают одинаковую форму [82, с. 11]. Следовательно, с одной стороны, исключается превышение числа понятий над числом знаков, а с другой стороны - превышение числа знаков (или их вариантов) над числом понятий. Знаки и понятия эсперанто стремятся к взаимно однозначному соответствию: 1 знак = 1 понятие. Так, в духе логического направления решается поставленная еще Демокритом проблема равноименности и многоименности.

Вместе с тем структура эсперанто нацелена на решение иной проблемы, которую мы затрагивали выше, - проблемы безыменности, т. е. отсутствия знаков для тех или иных понятий. Как уже указывалось, одним из видов безыменности является тот, при котором потенциально выводимое из структуры языка понятие не может быть выражено из-за нехватки соответствующего слова. В эсперанто эта проблема успешно решена благодаря тому, что система словообразования здесь действует автоматически, без «сбоев», характерных для ественных языков. Для того чтобы образовать прилагательное со значением «склонный к какому-либо действию» используется суффикс -em-. Он позволяет произвести от krii «кричать» - kriema «крикливый», от plori «плакать» - plorema «плаксивый», а кроме того, образовать такие прилагательные, которые отсутствуют в языках-источниках, например, dormema «любящий поспать» от dormi «спать», dancema от danci «танцевать» и пр. Равным образом «похвальный» (laudinda) образуется от «хвалить» (laudi) с помощью суффикса -ind-; по той же модели производятся слова kredinda «заслуживающий доверия», imitinda «заслуживающий подражания», не имеющие прототипов в русском. Получается, что благодаря своему словообразованию эсперанто расширяет границы своего понятийного аппарата сравнительно с языками-источниками, преодолевая свойственную им внутриязыковую безыменность.

Другой вид безыменности - межъязыковой - имеет особое значение для планового языка, так как последний всегда используется в условиях двуязычия, контактируя с тем или иным родным языком говорящего. Здесь возникает проблема: как выразить на эсперанто понятие, существующее на родном языке, но еще не имеющее принятого обозначения на эсперанто? Как и всякий другой язык в подобной ситуации, эсперанто идет здесь либо дутем заимствования недостающего слова (по 15-му правилу своей грамматики, позволяющему заимствовать без ограничения «иностранные», т. е. интернациональные слова), либо путем производства соответствующего слова из собственного материала. Сравним для примера перевод на эсперанто тех слов, которые некогда были введены в русский язык М. В. Ломоносовым. Понятия «атмосфера», «горизонт», «диаметр» и т. п. передаются здесь интернационализмами atmosfero, horizonto, diametro; интернациональные обозначения получают также понятия «предмет» (objekto), «наблюдение» (observo) и др. По собственным моделям эсперанто образованы movado «движение» (movi «двигаться», -ad- - суффикс действия), acidajho «кислота» (acida «кислый», -ajh- суффикс предмета или субстанции).

Сочетание в эсперанто развитого словообразования и значительной свободы заимствований позволяют устранить свойственную для языков-источников безыменность - как внутриязыковую, так и межъязыковую. Становится понятным, почему Заменгоф ожидал, что предложенные им правила словообразования сделают эсперанто «благодаря возможности создавать из одного слова много других и выражать всевозможные оттенки понятий - богаче самых богатых живых языков» [82, с. 9]. Правда, реализация этой возможности упирается в одно необходимое условие - то, чтобы язык действительно стал средством коллективного общения и пользующиеся им люди могли довести исходную систему языка до необходимого им совершенства.

Ясное осознание непреложного характера этого условия и заставляет Заменгофа подчинить логические основания своего языка эмпирической целесообразности, т. е. оставить последнее слово не за логикой (функцией мышления), а за коммуникативным удобством (функцией.общения).

Примат эмпиризма перед логицизмом прослеживается в той или иной степени во всех теоретических выступлениях Заменгофа, но особенно в советах и рекомендациях по использованию языка, которые были им сформулированы в 1889-1912 гг., т. е. в первую четверть века существования эсперантского движения [115]. Эти советы, дававшиеся в ответ на многочисленные запросы сторонников языка, отражен реальную речевую практику эсперантского языкового сообщества, которая заставила Заменгофа внести некоторые изменения в свои первоначальные взгляды. Особенно характерно в этом смысле смягчение требования взаимно однозначного соответствия между знаками и понятиями и открытое предпочтение обычая, сложившегося в языковой среде, перед логикой.

В своем исходном проекте Заменгоф, как уже говорилось, постулировал необходимость закрепить за каждым знаком строго определенное понятие и тем самым устранить омонимию, полисемию и синонимию. Так, заимствуя из французского языка porte «дверь» и porter «нести», Заменгоф видоизменил первое слово, чтобы избежать омонимии корней: на эсперанто данные слова получают форму pord(o) и port(i). С другой стороны, выбирая подходящее слово для союза «и», он отверг как латинское et, так и итальянское е (являвшиеся наиболее естественными претендентами на данную функцию), поскольку первое оказалось бы омонимичным уменьшительному суффиксу -et- (dometo «домик»), а второе - окончанию наречий -е (bone «хорошо» в отличие от bопа «хороший»); поэтому в качестве союза «и» в эсперанто используется взятый из греческого языка kaj. Таким образом, омонимия отвергалась Заменгофом применительно как к корневым, так и служебным морфемам, причем данный подход заставлял в ряде случаев предпочитать неинтернациональную морфему (например, kaj) более интернациональным (et или е).

Тот же принцип избежания омонимии заставил Заменгофа отказаться от применения интернационального суффикса для образования названий стран (например, Turk-i-o «Турция» от turko «турок»), поскольку такой суффикс совпал бы по звучанию с окончанием инфинитива -i; по этой причине Заменгоф ввел для названий стран суффикс -uj- (Turkujo). Однако данный принцип, сколь бы оправданным он ни казался с логической точки зрения, вступил в конфликт с потребностями речевой практики, которая сделала выбор в пользу интернационального -i-. Уже в первые десятилетия существования эсперанто его сторонники стали пользоваться «нелегальными» формами типа Turkio, Francio вместо «правильных» Turkujo, Francujo. Заменгоф готов был принять компромиссное решение, допустив суффикс -i-, наряду с -uj-, для образования названий некоторых стран (1911) и тем идя на известное отступление от принципа избежания омонимии [см. 115, с. 15]. Однако это нововведение встретило решительное противодействие со стороны образованной в 1908 г. академии эсперанто. В 1909 г. академия отвергла суффикс -i-, надолго сохранив приверженность этому решению; в принятии этого суффикса академия видела опасность «полного распадения всей системы эсперанто» [25, с. 60], поскольку вместе с суффиксом -i- в эсперанто вошел бы чуждый ему принцип допущения омонимии. Но «левая рука не ведает, что творит правая»: в том же 1909 г., когда был отвергнут угрожавший эсперанто «полным распадением» суффикс -i-, академия официализировала корень kaj- «набережная», бытовавший раньше в эсперантской художественной литературе; этот корень полностью совпал с упомянутым выше союзом kaj и, таким образом, академия сама создала первый прецедент допущения омонимии, которая казалось ей столь опасной.

Тем не менее «распадения» эсперанто, как и следовало ожидать, не произошло. Языковая практика эсперантского сообщества по-своему решила вопрос омонимии, приняв к употреблению kaj- «набережная» наряду с kaj «и» и опытным путем доказав невозможность смешения между ними. Точно так же, вопреки запрету академии, продолжал неофициально употребляться и суффикс -i-, пока, наконец, в 1974 г. (!) академия не сочла возможным взять назад свое первоначальное запрещение. 65-летняя безуспешная борьба академии с суффиксом -i- могла бы показаться малозначительным курьезом, если бы исход этой борьбы не удостоверял правильность фундаментального теоретического вывода, имеющего важное значение не только для теории ПЯ, но и для общих представлений о языке: омонимия, кажущаяся нам не более как случайным совпадением различных слов, на самом деле лежит в природе языка вообще. В условиях социального применения язык оказывается неспособным поддерживать взаимно однозначное соответствие между знаками и понятиями, и если даже такое соответствие вложено в язык с момента его возникновения (как это было в случае с эсперанто), коммуникативная стихия «размывает» его, несмотря даже на противодействие официально выраженной языковой политики. Логический принцип однозначности оказывается несовместимым с социальным применением языка.

Следует сказать, что Заменгоф оказался ближе к пониманию этого закона, чем академия эсперанто, созданная специально для обобщения коллективного языкового опыта эсперантского движения. Это проявилось не только в подходе Заменгофа к проблеме омонимии (как мы видели, он склонен был допустить использование суффикса -i-), но и в его трактовке вопросов полисемии (многозначности). Первоначально Заменгоф отвергал полисемию так же, как и омонимию.* Выбирая обозначение для понятия «пить», он остановился на паре слов, рассчитывая преодолеть связанную с этим понятием полисемию. Отсюда на эсперанто - trinki «пить (воду и т. п.)», но drinki «пить (спиртные напитки)». Однако постепенно у Заменгофа сформировался иной взгляд на полисемию, как явление, не противоречащее потребностям общения и, следовательно, допустимое в эсперанто. В ответ на обращенные к нему запросы практикующих эсперантистов он санкционирует в 1906 г. двузначность слова folio: 1) «лист» (две страницы в книге) и 2) «печатный лист» (шестнадцать страниц), а 1911 г. - двузначность слова certa: 1) «достоверный, известный» и 2) «некоторый» [115, с. 19, 86]. Отметим, что при этом certa во втором значении становилось синонимичным уже имевшемуся в эсперанто слову iu «некоторый», т. е. полисемия одного слова вовлекала его в синонимические отношения с другим словом. В этом случае, как и во многих других, проявился тот «асимметричный дуализм языкового знака» (С. О. Карцевский), о котором мы писали выше.

Синонимия в эсперанто, первоначально казавшаяся невозможной хотя бы в силу ограниченного исходного запаса корней (около 900 в первом учебнике), постепенно стала все более расширяться в объеме. Можно указать на несколько источников эсперантской синонимии: 1) расширение значения одного слова влекло за. собой его частичное семантическое совпадение с другим словом (как мы видели в случае со словом certa); 2) заимствованное слово получало то же значение, что и автономное производное, образованное из собственного материала эсперанто, например в эсперанто сосуществуют redaktoro «редактор» (заимствование) и redaktisto с тем же значением (образованное из redakti «редактировать» и -ist- - суффикс профессий); 3) калька, воспроизводящая структуру какого-либо национального слова, например elrigardi «выглядеть» (образовано по модели русского слова, но имеет не прямое значение «выглядывать», а переносное значение «иметь вид»: Она выглядит бледной), могла соседствовать с автономным производным или заимствованием (например, vidighi «смотреться» или aspekti «иметь вид»); 4) два автономно производных могли получить одинаковое значение; так, «сесть» передается в эсперанто словами sidighi букв, «стать сидящим» (sidi «сидеть», -igh- «становиться») или eksidi букв. «начать сидеть» (ek- «начать»).

Некоторые из подобных производных представлялись тогдашним теоретикам эсперанто не вполне логичными. Это дало возможность Заменгофу выступить со следующим знаменательным высказыванием, в котором он коснулся роли логики в искусственном языке. Признавая нелогичность ряда бытовавших в эсперанто производных, он вместе с тем отказывался считать их употребление ошибочным, если они успела укорениться в языке. «Не только в естественных языках, но и в искусственном все, что используется большинством хороших писателей, должно признаваться хорошим, даже если оно не является абсолютно логичным; ибо если мы всегда будем требовать абсолютной логики, то свободное употребление искусственного языка станет совершенно невозможным, потому что тогда пропадет всякая польза длительных упражнений [в языке], и в десятый год пользования языком, так же как в первый, всякий был бы постоянно вынужден слишком долго обдумывать и взвешивать каждое свое слово. Однако есть и отличие между языком естественным и языком искусственным, которое состоит в том, что если в первом обязательно использовать только те формы, которые в ходу у хороших писателей и применение более логичной формы запрещено [обычаем], - то в искусственном языке всякий имеет право использовать более логичную форму, хотя бы до той поры никто ее не применял, и он может быть уверен, что если его форма на самом деле окажется хорошей, она найдет вскоре многих подражателей и мало-помалу вытеснит менее логичную форму, пусть до тех пор и более употребительную», - писал Заменгоф в 1906 г. [115, с. 11-12].

Здесь очень ясно выражена подчиненность логики языко вому обычаю, сложившемуся в языковой среде под влиянием стиля образцовых писателей; вместе с тем признается ведущая роль логики в процессе эволюционного упорядочения языка. Подобное представление о соотношении функций мышления и общения сложилось у Заменгофа не сразу и только пoд влиянием взаимодействия с языковой стихией говорящих на эсперанто. В первые годы существования эсперантского движения Заменгоф высказывался по этому вопросу иначе, признавая доминирующую роль логики: «Во всяком живом языке разрешается использовать только те формы, которыми другие люди уже пользовались до нас; но в языке международном должно следовать только лишь логике», - утверждал он через три года после публикации эсперанто в 1890 г. [115, с. 93].Итак, эсперанто, возникнув как язык с логически упорядоченным соотношением знаков и понятий (в духе принципа «1 знак = 1 понятие»), уже в первые десятилетия свое существования эволюционно преодолел эту свою особенность; теоретическое осмысление указанного обстоятельства привело Заменгофа к признанию ведущей роли социального обычая в практикуемом искусственном языке - как то же самое имеет место в естественных языках. Таким образом, из двух языковых функций - общения и мышления - приоритет был признан за первой, так что теоретической платформой эсперанто следует считать не логицизм, а эмпиризм.

К сказанному относительно эволюционного становления в эсперанто омонимии, полисемии и синонимии следует добавить несколько слов о таком же процессе в области изомерии и антонимии. Изомерией является способность слова при различном разложении на морфемы соединяться с разными понятиями. Таким образом, изомерия, как и омонимия, нарушает взаимно однозначное соотношение слов и понятий. Изомерия широко представлена в волапюке (см. выше), и первоначально Заменгоф старался избегать изомерии, как и омонимии. Зачастую это приводило к видоизменению привычной формы интернационализмов. Так, введя в эсперанто уменьшительный суффикс -et-, Заменгоф изменил конец основы в некоторых словах, совпадавший с этим суффиксом: планета превратилась в planedo (во избежание смешения с plan-eto «маленький план» от plano «план»), букет принял вид bukedo (ср. buko «пряжка», buk-eto «маленькая пряжка»), буфет стал произноситься bufedo (ср. bufo - «жаба» и производное buf-eto). Однако очень скоро было осознано, что нарушение интернациональной формы слов затрудняет всякого изучающего эсперанто, тогда как смешение слов в результате изомерии может иметь место лишь в весьма редких случаях, когда правильное значение нельзя определить из контекста. Поэтому уже 1909 г. академия эсперанто официализировала слова kometo «комета» и soneto «сонет», не смущаясь тем, что они могли быть восприняты как уменьшительные от komo «запятая» и sono «звук», а с другой стороны, было официализировано слово gazo «газ (легкая ткань)», хотя оно ошибочно может быт принято за корень слова gazeto «газета». Таким образом, если planedo «планета» отступает от интернациональной формы данного слова ради избежания изомерии, то в слове kometo «комета» интернациональный облик сохранен лучше (с ее знательным пренебрежением к риску изомерии). Стихийная эволюция эсперанто в большинстве случаев идет вторым путем; так, в эсперанто возникло слово planetario «планетарий) своим оформлением расходящееся с planedo.*

Наконец, отметим, что первоначальным проектом эсперанто предусматривалось не только устранение омонимии, изомерии и т. п. явлений, но и антонимии. Вместо независимых друг от друга корневых антонимов молодой - старый, частый - редкий в каждой паре сохранялся только один член, а противоположный ему по значению образовывался с помощью префикса mal-: juna - maljuna, ofta - malofta. Эволюция в значительной степени преодолела и это нововведение, выдержанное в духе прежних концепций логицизма: наряду с maljuna «старый» ныне употребляется olda (преимущественно в поэзии или разговорном стиле), наряду с malofta - слово rara «редкий» (без стилистических ограничений).

Эмпирические основы современного эсперанто делают его значительно более близким к естественным языкам в плане соотношения знаков и понятий, чем это было в момент публикации эсперанто и в первые годы существования эсперантского движения.

Однако подобно тому, как в волапюкском движении логические концепции Шлейера встретили противодействие со стороны Керкгофса, выступавшего с позиций эмпиризма, - точно так же внутри эсперантского движения с его эмпирической ориентацией родилось противопоставленное ему логическое направление, приведшее к созданию реформированного эсперанто - идо. Если, как мы видели, анализ социального использования эсперанто привел Заменгофа к значительному изменению первоначальных установок, переработке их в сторону сближения с потребностями функционирующего языка, то в идо, наоборот, получили дальнейшее развитие и завершение те логические концепции, которые руководили Заменгофом в начале его деятельности.

---

* Впрочем, исключение полисемии даже в первоначальном проекте перанто не было последовательно проведено. Так, упомянутый суфф -uj- помимо обозначения стран мог иметь еще два значения - «плодоносящее дерево» (pomujo «яблоня» от pomo «яблоко») и «вместилище» (cigarujo «портсигар» от cigaro «сигара»).

* Сочетание ed в конце основ вводилось Заменгофом не только взамен et, но и вместо id (для отличия от суффикса -id- «дитя, потомок»), например graveda «беременная» (из лат. gravida). Однако в других случаях возможность изомерии сохранялась: decido «решение» может быть понято как «дитя приличий» (deco «приличие»), a avido «жадность» - как «потомок деда» (avo «дед»),. В эсперанто представлены и другие модификации последних звуков основы, например in -> en (для отличия от суффикса -in-, обозначающего существа женского пола): rabeno «раввин», arlekeno «арлекин», azeno «осел» (лат. asinus) и др. В современном эсперанто попытки преодоления омонимии, изомерии и т. п. оставлены как неосуществимые; наоборот, в отсутствии однозначного соответствия между знаками и понятиями ныне справедливо усматривают важный источник обогащения литературного стиля эсперанто (в частности, за счет применения в нем игры слов, каламбуров и т. п.), см. Gh i v o j e M. Onimoj: Listo de antonimoj, homonimoj, paronimoj, sinonimoj kaj vortludoj. 2-a kompl. eld. Pizo (Italujo), 1979.