Chapitro XXI

Levighinte de la lito, Arkadio, malfermis la fenestron, kaj la unua objekto, kiun renkontis lia rigardo, estis Vasilij Ivanovich. En buhhara negligha vesto, zonita per naztuko, la maljunulo diligente fosis en la ghardeno. Li rimarkis sian junan gaston kaj sin apogante sur la fosilo, ekkriis:

"Bonan sanon! Kiel vi dormis?"

"Bonege", respondis Arkadio.

"Mi, kiel vi vidas, kvazau Cincinnatus, mi preparas bedon por autunaj rapoj. Ni vivas en tempo - estu benata Dio! - en kiu chiu devas akiri panon per la propraj manoj; oni ne povas kalkuli je la aliaj: chiu devas labori mem. Oni vidas nun, ke Jean Jacques Rousseau estas prava. Antau duonhoro, kara gasto, vi vidus min en tute alia situacio. Al kamparanino, kiu plendis pri premo - tiel ili nomas la disenterion - mi … kiel esprimi tion … mi envershis opion; al alia mi eltiris denton. Mi proponis al shi eterizon … sed shi ne konsentis. Chion chi mi faras gratis an amatior (senpage kiel amatoro.). Cetere, tio estas por mi ordinara afero: mi ja estas plebano, homo novus, mi ne havas blazonon, kiel mia kara edzino … Vi volas eble veni chi tien, por enspiri antau la teo la matenan freshecon?"

Arkadio iris al li.

"Ankorau unu fojon, bonvenon!" diris Vasilij Ivanovich, almetante militiste la manon al la makulita vertchapeto, kovranta lian kapon. "Mi scias, ke vi kutimis al la lukso, plezuroj, sed ankau la grandaj de nia mondo ne malshatas pasigi iom da tempo sub la tegmento de kabano."

"Kiel vi povas min nomi granda de nia mondo? Ankau mi al la lukso tute ne kutimis."

"Permesu, permesu", respondis Vasilij Ivanovich kun ghentila gesto. "Kvankam nun mi jam apartenas al la arhhivo, mi multon iam vidis en la mondo, mi rekonas birdon per ghia flugo. Mi estas ankau iom psikologo kaj fizionomiisto. Se mi ne posedus chi tiun arton - mi kuraghas tiel ghin nomi - mi antau longe pereus; oni dispremus min, malaltan homon. Mi diros al vi sen komplimentoj: la amikeco, kiun mi rimarkas inter vi kaj mia filo, sincere ghojigas min. Mi jhus vidis lin; lau sia kutimo, kiun vi certe konas, li levighis tre frue kaj promenas tra la chirkauajho. Pardonu mian scivolon: vi jam longe konas mian Eugenon?"

"De la lasta vintro."

"Vere? Pardonu, ankorau unu demando. Sed eble ni sidighos? Permesu, ke mi demandu vin, kiel patro, kun la tuta sincereco: kian opinion vi havas pri mia filo?"

"Via filo estas unu el la plej rimarkindaj homoj, kiujn mi renkontis en mia vivo", varmege respondis Arkadio.

La okuloj de Vasilij Ivanovich subite malfermighis kaj liaj vangoj iom ekflamis. La fosilo falis el liaj manoj.

"Do, vi opinias", komencis li …

"Mi estas certa, ke granda estonteco atendas vian filon, ke li famigos vian nomon. Mi estis konvinkita pri tio de nia unua renkonto."

"Kiel … kiel ghi okazis?" malfacile elparolis Vasilij Ivanovich. Ekstaza rideto malfermis liajn larghajn lipojn kaj ne forlasis ilin plu.

"Vi deziras scii, kiel ni renkontis unu la alian?"

"Jes … kaj ghenerale …"

Arkadio komencis rakonti kaj paroli pri Bazarov kun ankorau pli granda entuziasmo kaj admiro ol en la vespero, kiam li dancis mazurkon kun sinjorino Odincov. Vasilij Ivanovich auskultis lin, auskultis, vishis la nazon, volvis la naztukon en ambau manoj, tusis, malordigis la harojn kaj fine ne povis sin deteni kaj kisis la shultron de Arkadio.

"Vi tute felichigis min", diris li, ne chesante rideti, "mi devas diri al vi, ke mi … adoras mian filon; pri mia edzino mi diros nenion: konata afero - patrino! Sed mi ne kuraghas esprimi al li miajn sentojn, char li ne amas tion. Li estas malamiko de chiuj konfidencioj; multaj ech riprochas al li la severecon de lia karaktero kaj vidas en ghi signon de fiereco au de sensenteco; sed tiajn homojn, kia li, oni ne povas mezuri per la ordinara ulno, chu ne vere? Ekzemple, alia en lia loko chiam rigardus la gepatran monujon; kaj li, chu vi kredos? - neniam petis de ni troan kopekon, Dio scias tion."

"Li estas ne profitama, honesta homo", diris Arkadio.

"Jes, ne profitama. Kaj mi, Arkadio Nikolaich, ne sole adoras lin, mi estas fiera pri li, kaj mia tuta ambicio konsistas en tio, ke iam en lia biografio estu skribitaj la jenaj vortoj: Filo de simpla regimenta kuracisto, kiu tamen frue divenis lin kaj shparis nenion por lia eduko…"

La vocho de la maljunulo estingighis.

Arkadio premis lian manon.

"Kiel vi pensas", demandis Vasilij Ivanovich post mallonga silento, "ne sur la medicina kampo li ja atingos la famon, kiun vi profetas al li?"

"Kompreneble, ne sur la medicina, kvankam ankau tie li estos unu el la plej famaj scienculoj."

"Do sur kia kampo, Arkadio Nikolaich?"’

"Malfacile estas diri tion nun, sed li estos fama."

"Li estos fama!" ripetis la maljunulo kaj dronis en medito.

"Arina Vlasievna ordonis peti, ke vi venu trinki teon", diris Anfisushka, preterpasante kun grandega plado da maturaj framboj.

Vasilij Ivanovich forskuis la mediton.

"Chu oni preparis malvarman kremon por la framboj?"

"Jes."

"Malvarman, ne forgesu! Sen ceremonioj, Arkadio Nikolaich, prenu pli multe. Kial Eugeno ne venas?"

"Mi estas chi tie", eksonis la vocho de Bazarov el la chambro de Arkadio.

Vasilij Ivanovich rapide sin turnis.

"Ahh! Vi volis viziti vian amikon; sed vi venis tro malfrue, amice, mi jam havis kun li longan interparolon. Nun ni iru trinki teon; la patrino nin vokas. A propos, mi devas interparoli kun vi."

"Pri kio?"

"Estas chi tie kamparano, kiu estas malsana je iktero…"

"Tio estas je flavmalsano?"

"Jes, kronika kaj tre obstina. Mi donis al li centaureon kaj hundodenton, mi konsilis al li manghi karotojn, preni sodon; sed chio ci estas paliativaj rimedoj; necesa estas io pli energia. Kvankam vi ridas la medicinon, mi estas certa, ke vi povas doni al mi bonan konsilon. Ni reparolos pri tio poste. Kaj nun ni iru trinki teon."

Vasilij Ivanovich salte levighis de la benko kaj ekkantis la versojn de "Roberto Diablo":

"La vin’, la vin’, la lud’ kaj belulin’
Jen so … jen so … jen sola amo nia!"

"Rimarkinda viveco!" diris Bazarov, forirante de la fenestro. Venis la tagmezo. La suno bruligis de post la maldika vualo de seninterrompaj, blanketaj nuboj. Chio silentis. Nur la kokoj bataleme kriis unu al alia en la vilagho, ekscitante en chiu auskultanto strangan senton de dormemo kaj enuo. Ie alte sur la supro de arbo sonis kvazau plorema alvoko la nesilentighanta pepo de juna nizo. Arkadio kaj Bazarov kushis en la ombro de malgranda fojna amaso, sterninte sub sin kelke da plenbrakoj da brue seka, sed ankorau verda kaj bonodora herbo.

"Tiu tremolo", ekparolis Bazarov, "rememorigas al mi mian junecon. Ghi kreskas che la rando de kavo, kiu restis post iama brikejo. Mi estis tiam konvinkita, ke la kavo kaj tremolo posedas specialan talismanon: mi neniam enuis apud ili. Mi ne komprenis tiam, ke mi ne enuas tial, ke mi estas infano. Sed nun mi estas plenagha, la talismano ne efikas plu."

"Kiom da tempo vi pasigis chi tie entute?" demandis Arkadio.

"Du jarojn unu post la alia; poste ni venis chi tien de tempo al tempo. Ni vivis vivon de nomadoj; ni plejparte vagis de unu urbo al alia."

"Chi tiu domo ekzistas jam longe?"

"Jes. Ghin konstruis mia avo, la patro de mia patrino."

"Kiu li estis, via avo?"

"La diablo scias! Submajoro, se mi ne eraras. Li servis sub Suvorov, kaj chiam rakontis pri la transiro de Alpoj. Kredeble, li mensogis."

"Jen kial vi havas en la salono portreton de Suvorov. Mi amas tiajn dometojn, kia via, malnovajn kaj varmajn; ili posedas ian specialan odoron."

"Pro la lampa oleo kaj pro la trifolio", diris Bazarov, oscedante. "Kaj kiom da mushoj estas en chi tiuj agrablaj dometoj … Ph!…"

"Diru", komencis Arkadio post mallonga silento, "oni ne estis severa por vi en via infaneco."

"Vi vidas, kiajn gepatrojn mi havas. Ili ne estas timigaj."

"Vi ilin amas, Eugeno?"

"Jes, Arkadio."

"Ili tiel amas vin!"

Bazarov silentis momenton.

"Chu vi scias, pri kio mi pensas?" diris li fine, metante la brakon sub la kapon.

"Mi ne scias. Pri kio?"

"Mi pensas: feliche vivas miaj gepatroj en la mondo! Mia patro, jam sesdekjara homo, klopodas, diskutas pri "paliativaj rimedoj", kuracas, ludas grandaniman kun la kamparanoj, - unuvorte ghuas; ankau mia patrino estas felicha: shia tago estas tiel plenigita de diversaj okupoj, de ’oh!’ kaj ’ah!’ ke shi ne havas tempon pripensi; kaj mi…"

"Kaj vi?"

"Kaj mi pensas: jen mi kushas chi tie apud fojna amaso … La malvasta loko, kiun mi okupas, estas tiel eta kompare kun la cetera spaco, kie mi ne estas kaj kie oni ne scias pri mia ekzisto; la parto de la tempo, kiun la sorto destinis por mia vivo, estas tiel bagatela kompare kun la eterneco, en kiu mi ne ekzistis kaj ne ekzistos … Tamen en chi tiu atomo, en chi tiu matematika punkto, cirkulas la sango, laboras la cerbo, deziras ion … Kia abomenajho! Kia sensencajho!"

"Permesu diri al vi: tio, kion vi asertas, koncernas ghenerale chiujn homojn …"

"Vi estas prava", rediris Bazarov. "Mi volis diri, ke ili, miaj gepatroj, estas okupitaj kaj ne pensas pri la propra nuleco, ili ne sentas ghian malbonodoron … kaj mi … mi sentas nur enuon kaj koleron."

"Koleron? Kial koleron?"

"Kial? Kia demando! Chu vi forgesis?"

"Mi memoras chion, sed mi ne opinias, ke tio donas al vi la rajton koleri. Vi estas malfelicha, jes, sed…"

"Mi vidas, ke vi, Arkadio Nikolaich, komprenas la amon, kiel chiuj nuntempaj junuloj: vi allogas, vokas la kokinon, kaj tuj, kiam la kokino komencas proksimighi, viaj piedoj estas en movado! Mi ne estas tia. Sed sufiche pri tio. Honto estas paroli pri tio, kion oni ne povas shanghi." - Li sin turnis sur la flankon. - "Jen brava formiko trenas duonmortan mushon. Trenu ghin, amiko, trenu! Ne atentu tion, ke ghi kontraustaras, profitu tion, ke vi, kiel besto, havas la rajton malshati la senton de la kompato, ne kiel ni, homoj, kiuj rompis sin mem!"

"Ne vi devus paroli tiel, Eugeno! Kiam vi rompis vin?"

Bazarov levis la kapon.

"Nur per tio mi min gloras. Se mi mem ne rompis min, virinacho ne faros tion. Amen! Finite! Unu vorton plu vi ne audos de mi pri tio."

Ambau amikoj kushis silente dum kelke da minutoj.

"Jes", komencis Bazarov, "stranga kreajho estas la homo. Se vi rigardas de flanko kaj de malproksime la vivon malplenan, kiun vivas che tie la ’patroj’, shajnas, ke oni povas deziri nenion plu. Manghu, trinku kaj sciu, ke vi agas plej nature, plej prudente. Tamen, ne; la enuo baldau ekregas vin. Oni deziras vivi kun aliaj, insulti ilin, sed vivi kun ili."

"Oni devus tiel aranghi la vivon, ke chiu el niaj momentoj estu plensignifa", diris medite Arkadio.

"Sendube. Chiam estas dolche signifi ion, ech se oni estas malprava; ech sensignifajn aferojn oni povus toleri … sed la vanteco de la vivo, jen la malfelicho …"

"Ne ekzistas vanteco por tiu, kiu ghin preterpasas sen atento."

"Hm… vi diris kontrauan gheneralan frazon."

"Kion? Kion vi nomas tia?"

"Jen kion: se oni diras, ekzemple, ke la civilizacio estas utila, tio estas ghenerala frazo; se oni diras, ke la civilizacio estas malutila, tio estas kontraua ghenerala frazo. Tio sonas pli elegante, sed efektive tio estas la samo."

"Sed la vero, kie estas la vero?"

"Kie? Mi respondos al vi, kiel ehho: kie?"

"Vi estas hodiau melankolie agordita, Eugeno."

"Chu vere? Kredeble, la suno tro varmigis min; kaj ni manghis tro da framboj."

"En tia okazo, ne malbone estus iom dormeti", diris Arkadio.

"Bone; sed vi ne rigardu min: oni havas chiam malsaghan mienon, kiam oni dormas."

"Chu ne estas por vi indiferente, kion oni pensas pri vi?"

"Mi ne scias bone, kion respondi al vi. Vera homo ne devas zorgi pri tio; vera homo estas tiu, pri kiu oni povas pensi nenion, sed kiun oni devas obei au malami."

"Strange! Mi malamas neniun", rediris post pripenso Arkadio.

"Kaj mi multajn. Vi estas delikata animo, marmelado, kiel vi povus malami! … Vi estas timema, malmulte vi fidas al vi mem …"

"Kaj vi", interrompis Arkadio, "vi fidas al vi mem? Vi havas altan opinion pri vi mem?"

Bazarov silentis momenton.

"Kiam mi renkontos homon, kiu ne klinos la kapon antau mi", diris li disigante la vortojn, "tiam mi shanghos mian opinion pri mi mem. Malami! Jen vi, ekzemple, vi diris hodiau, preterpasante la kabanon de nia inspektisto Filipo - ghi estas tiel bela, blanka - vi diris: Rusujo tiam atingos la perfektecon, kiam la lasta el la kamparanoj havos saman loghejon, kaj chiu el ni devas akceli tion … Kaj mi, mi ekmalamis chi tiun lastan el la kamparanoj, Filipon au Sidoron, por kiu mi devas penegi, kaj kiu ech ne diros al mi: dankon … cetere, por kio mi bezonas lian dankon? Li loghos en blanka kabano, kaj el mi kreskos urtikoj; nu, kaj poste?"

"Lasu, Eugeno … auskultante vin hodiau, oni nevole konsentas kun tiuj, kiuj riprochas al ni mankon de principoj."

"Vi parolas kiel via onklo. Principoj entute ne ekzistas, vi tion ne malkovris ghis hodiau? Ekzistas nur sentajhoj. Chio dependas de ili."

"Kiamaniere?"

"Jen kiel. Mi, ekzemple, mi havas la emon nei dank’al la sentajhoj. Al mi agrable estas nei, tiel estas konstruita mia cerbo, jen chio! Kial al mi plachas la hhemio? Kial vi amas la pomojn - ankau dank’al la sentajhoj. Kaj chie same. Pli profunde ol tio, la homoj penetros neniam. Ne chiu diros tion al vi, ankau mi ne chiam."

"Do ankau la honesteco estas sentajho?"

"Kompreneble!"

"Eugeno!" komencis Arkadio per malghoja vocho.

"Tio ne estas lau via gusto?" interrompis Bazarov. "Ne, amiko! Vi decidis chion falchi - ne indulgu la proprajn membrojn! … Sed ni sufiche filozofis. ’La naturo inspiras la silenton de la dormo’, diris Pushkin."

"Neniam li diris ion similan", respondis Arkadio.

"Se li ne diris, li povis kaj devis diri, kiel poeto. Li estis militisto?"

"Pushkin neniam estis militisto."

"Kion vi diras, che li sur chiu pagho: Al la batalo, al la batalo, por la honoro de Rusujo!"

"Kion vi elpensas? Tio ja estas kalumnio!"

"Kalumnio? Ne grave! Jen per kia vorto vi volas timigi min! Kian ajn kalumnion vi disvastigas pri homo, li chiam meritas dudekoble pli grandan."

"Ni prefere dormu!" diris Arkadio kun malkontenta mieno.

"Kun plej granda plezuro", respondis Bazarov. Sed nek unu, nek la alia povis ekdormi. La preskau malamika sento glitis en la korojn de ambau junuloj. Post kelke da minutoj ili malfermis la okulojn kaj ekrigardis unu la alian.

"Rigardu", diris subite Arkadio, "seka platana folio deshirighis kaj falas teren; ghiaj movoj plene similas la flugon de papilio. Chu tio ne estas stranga? Io, kio estas plej malghoja kaj senviva, similas ion plej gajan kaj vivantan."

"Ho, mia amiko, Arkadio Nikolaich", ekkriis Bazarov, "pri unu mi petas vin: ne parolu bele."

"Mi parolas, kiel mi scias … Fine, tio estas despotismo. Penso venis en mian kapon, kial mi devas ne esprimi ghin?"

"Vi estas prava; sed miaflanke, kial mi devas ne esprimi mian penson? Mi opinias, ke paroli bele estas nekonvene."

"Kio estas konvena? Insulti?"

"Eh, eh, mi vidas, ke vi volas pashi sur la piedsignoj de via onklo. Kiel ghojus tiu chi idioto, se li audus vin!"

"Kia vi nomis lin?"

"Mi nomis lin, kiel li meritas: idioto."

"Tio farighas fine netolerebla!" ekkriis Arkadio.

"Jen la familia sento ekparolis", trankvile rediris Bazarov. "Mi rimarkis, ke ghi havas fortajn radikojn en chiu homo. Li estas kapabla rezigni chion, forjeti chiujn antaujughojn; sed konfesi, ekzemple, ke lia frato, kiu shtelas naztukojn, estas shtelisto, - tio estas super liaj fortoj. Kaj efektive: mia frato, mia ne estas geniulo, chu tio estas ebla?"

"En mi ekparolis simpla sento de la justeco, kaj ne la familia sento", vivege respondis Arkadio. "Sed vi tion ne komprenas, vi ne posedas tian sentajhon, vi ne povas jughi."

"Alivorte: Arkadio Kirsanov estas super mia kompreno; mi nin klinas kaj eksilentas."

"Chesu, mi petas vin, Eugeno; en la fino ni malpacighos."

"Ah, Arkadio, mi petas vin, ni malpacighu ghis reciproka neniigho."

"Tio povos finighi per…"

"Per pugnobatoj?" interrompis Bazarov! "Kial ne? Chi tie, sur fojno, sur tiel idilia fono, malproksime de la mondo kaj de la homaj sensencajhoj - kion pli bonan vi povus deziri. Sed viaj fortoj ne sufichos kontrau mi. Mi tuj kaptos vin je la gorgho."

Bazarov disetendis siajn longajn kaj malmolajn fingrojn … Arkadio sin turnis por kontraustari, kvazau sherce … Sed la vizagho de lia amiko, la kurba rideto de liaj lipoj shajnis en tiu minuto tiel malica, tiel nesherca minaco brilis en liaj flamantaj okuloj, ke Arkadio eksentis nevolan timon …

"Jen kien vi surgrimpis!" eksonis la vocho de Vasilij Ivanovich, kaj la maljuna regimenta kuracisto ekstaris antau la junuloj, vestita per jako el hejme farita tolo kaj pajla chapelo de la sama fabriko. "Mi vin serchis, serchis … Sed vi elektis bonegan lokon kaj belegan okupon. Kushante sur la ’tero’, rigardi la ’chielon’, … Chu vi scias? Tio havas ian specialan signifon!"

"Mi rigardas la chielon nur tiam, kiam mi volas terni", murmuris Bazarov kaj sin turninte al Arkadio, aldonis duonvoche: "domaghe estas, ke li malhelpis nin."

"Sufiche", murmuretis Arkadio kaj kashe premis la manon de sia amiko.

Sed nenia amikeco povas longe kontraustari al tiaj konfliktoj.

"Mi rigardis vin, miaj junaj amikoj", daurigis dume Vasilij Ivanovich, balancante la kapon kaj apogante la krucitajn manojn sur bastono, kiun li mem artiste tordis en spiralon, kaj kiu havis figuron de turko anstatau tenilo: "mi rigardas vin kaj mi ne povas ne admiri. Kiom da forto estas en vi, da floranta juneco, kapabloj, talentoj! Veraj … Kastoro kaj Polukso?"

"Jen kie, en la mitologion li falis!" diris Bazarov. "Tuj oni vidas, ke li estis forta latinisto en sia tempo! Vi ja ricevis, se mi bone memoras, arghentan medalon por via verko?"

"Dioskuroj, Dioskuroj!" ripetis Vasilij Ivanovich.

"Sufiche, patro, sufiche da karesoj!"

"Unu fojon, ne pli multe, estas permesite", murmuretis la maljunulo. "Cetere, mi serchis vin ne por diri al vi komplimentojn, sed unue por anonci al vi, ke ni baldau tagmanghos, kaj due, mi volis averti vin, Eugeno … Vi estas sagha homo, vi konas la virojn kaj la virinojn kaj tial, vi pardonos … Via patrino deziris audi diservon kauze de via alveno. Ne imagu, ke mi invitas vin cheesti: la diservo jam estas finita; sed la patro Alekso …"

"La popo?"

"Jes, la pastro; li che ni … tagmanghos … Mi tion ne atendis kaj ech ne konsilis … sed iel tio farighis … li ne komprenis min … Kaj Arina Vlasievna … cetere, li estas tre bona kaj inteligenta homo."

"Li ja ne manghos mian porcion?" demandis Bazarov.

Vasilij Ivanovich ekridis.

"Certe ne!"

"Mi postulas nenion plu. Mi estas preta sidigi che la tablo kun iu ajn."

Vasilij Ivanovich ordigis sian chapelon.

"Mi estis certa, ke vi estas super chiuj antaujughoj. Ja ankau mi, mi sesdekdujara maljunulo ne havas ilin. (Vasilij Ivanovich ne kuraghis konfesi, ke li mem deziris la diservon … Li estis ne malpli pia ol lia edzino). La patro Alekso tre deziras konighi kun vi. Li plachos al vi, vi vidos. Li volonte kartludas kaj ech … sed tio restos inter ni… fumas pipon."

"Bone. Post la tagmangho ni sidighos por ludi jeralashon kaj mi batos vin."

"He, he, he! Kiu povas scii!"

"Kiel? Chu vi aplikos vian iaman talenton?" diris Bazarov kun speciala akcento.

La bronzaj vangoj de Vasilij Ivanovich iom rughighis. "Chu ni ne hontas, Eugeno … Kio pasis, pasis. Nu, mi estas preta konfesi al via juna amiko, ke mi havis tiun pasion en miaj junaj jaroj, sed mi kare pagis ghin! Kiel varmege estas hodiau. Permesu al mi sidighi apud vi. Mi ja ne malhelpas vin?"

"Tute ne", respondis Arkadio.

Vasilij Ivanovich ghemante sidighis sur la fojno. "Chi tiu kushejo, miaj sinjoroj, rememorigas al mi mian militistan, bivakan vivon, la ambulancojn, ankau ie apud fojna amaso, kaj ni dankis Dion, se ni trovis ghin." Li eksopiris. "Multon, multon mi travivis. Jen, ekzemple, se vi permesos, mi rakontos al vi interesan epizodon de la pesto en Besarabio."

"Por kiu vi ricevis la krucon de Sankta Vladimiro?" interrompis Bazarov. "Ni scias, ni scias … Sed kial vi ne portas ghin?"

"Mi ja diris al vi, ke mi ne havas antaujughojn", murmuris Vasilij Ivanovich (apenau en la antautago li ordonis malkudri la rughan rubandon de la surtuto). Li komencis rakonti la epizodon de la pesto. "Rigardu lin, li ekdormis", murmuretis li subite al Arkadio, montrante la filon kaj bonkore palpebrumante. "Eugeno, levighu", aldonis li laute. "Ni iru tagmanghi …"

La patro Alekso, homo de bona staturo, kun densaj, zorge kombitaj haroj, portanta sur la blua silka robo broditan zonon, kondutis kun granda takto. Li unua premis la manon de Bazarov kaj de Arkadio, kvazau komprenante de antaue, ke ili ne bezonas lian benon. Restante fidela al sia karaktero, li bone sciis ofendi neniun: li ridis la latinon de la seminarioj kaj defendis che alia okazo sian episkopon; li trinkis du glasetojn da brando, kaj rifuzis trian; li akceptis de Arkadio cigaron, sed ne fumis ghin, dirante, ke li kunprenos ghin hejmen. Sed li havis iom malagrablan kutimon: li malrapide kaj singarde levis la manon, por kapti mushojn sur sia vizagho, kaj iafoje dispremis ilin. Li sidighis che la kartotablo kun esprimo de modera plezuro kaj finis per tio, ke li gajnis de Bazarov du rublojn kvindek kopekojn en papera mono (en la domo de Arina Vlasievna oni tute ne sciis kalkuli per arghenta mono). Shi sidis apud la filo (shi ne kartludis), kiel antaue apogis la mentonon sur la pugno kaj levighis nur por ordoni alporti ian frandajhon. Shi timis karesi la filon, kaj li ne kuraghigis shin al tio; aliflanke ankau Vasilij Ivanovich konsilis al shi ne "maltrankviligi", lin: "La junaj homoj ne amas tion", ripetis li al shi. Superflue estas priskribi, kia estis la tagmangho en tiu tago; Timofeich persone galopis frumatene por acheti ian specialan viandon; la inspektisto de la laboroj veturis en alian lokon, serchante lojtojn, perchojn kaj kankrojn; sole por la fungoj la kamparaninoj ricevis kvardek du kuprajn kopekojn.

La okuloj de Arina Vlasievna esprimis ne sole sindonemon kaj karesemon; oni povis legi en ili ankau malghojon, miksitan kun scivolo kaj timo, kaj humilan riprochon. Cetere, Bazarov tute ne penis ekkoni, kion esprimas la okuloj de lia patrino; li malofte sin turnis al shi kaj nur kun mallongaj demandoj. Unu fojon li petis shian manon "por felicho"; shi delikate metis sian molan manon sur lian malglatan kaj larghan manplaton.

"Chu ghi helpis?" demandis shi post momento.

"Al pli granda malsukceso", respondis li kun senzorga rideto.

"Eugeno Vasilich tro riskas", kvazau kun bedauro diris la patro Alekso, kaj karesis sian belan barbon.

"Tio estas la metodo de Napoleono, patro, de Napoleono", diris Vasilij Ivanovich kaj ludis ason.

"La metodo, kiu alkondukis lin ghis la insulo de la Sankta Heleno", respondis la pastro kaj kovris lian ason per atuto.

"Enjugechka, chu vi ne deziras riban akvon?" demandis Arina Vlasievna.

Bazarov nur levis la shultrojn.

"Ne!" diris li en la sekvinta tago al Arkadio, "mi forveturos de chi tie morgau. Mi enuas chi tie; mi volas labori, kaj mi povas fari nenion. Mi revenos al vi, mi lasis tie chiujn miajn preparajhojn. Che vi oni povas almenau esti sola, kiam oni deziras. Chi tie mia patro ripetas: "Mia kabineto estas al via dispono, neniu malhelpos vin", kaj li ne foriras de mi ech unu pashon. Kaj mi sentus riprochojn de la konscienco, se mi fermus mian pordon antau lia nazo. Ankau la patrino … Mi audas, kiel shi sopiras post la muro, kaj kiam mi eliras al shi, mi ne scias, kion al shi diri."

"Shi forte chagrenighos", respondis Arkadio, "ankau via patro."

"Mi ankorau revenos al ili."

"Kiam?"

"Veturante Peterburgon."

"Precipe mi bedauras vian patrinon."

"Kial? Char shi regalis vin per belaj beroj?"

Arkadio mallevis la okulojn.

"Vi ne konas vian patrinon, Eugeno. Shi estas ne sole bonega virino, sed tre inteligenta, vere. Hodiau matene shi parolis kun mi duonon da horo, tiel brave, tiel interese."

"Kredeble shia elokventeco koncernis min?"

"Ne sole pri vi ni parolis."

"Eble vi estas prava; de la flanko vi vidas pli bone. Se virino povas subteni duonhoran interparolon, tio estas jam bona signo. Tamen mi forveturos."

"Kiel vi komunikos al ili la novajhon? Ne facila estos la afero. Ili chiam diskutas pri tio, kion ni faros post du semajnoj."

"Ne facila estas la afero. La diablo instigis min hodiau inciti mian patron: antau kelke da tagoj li ordonis vipi kamparanon - kaj li tre bone faris; jes, jes, ne rigardu min kun tia teruro, char la kamparano estas plej granda shtelisto kaj drinkulo; sed mia patro tute ne supozis, ke mi scias pri la afero. Li forte konfuzighis, kaj nun mi estos devigita chagreni lin … Ne grave. Baldau cikatrighos la vundo!"

Bazarov diris: "ne grave!" sed pasis tuta tago, antau ol li decidighis sciigi al Vasilij Ivanovich sian intencon. Fine, jam adiauante lin en la kabineto, li diris kun devigita oscedo:

"Jes … mi preskau forgesis diri al vi … Ordonu sendi niajn chevalojn al Fedot por jungoshangho."

Vasilij Ivanovich ekmiris.

"Chu sinjoro Kirsanov forveturos, de ni?"

"Jes; kaj mi forveturos kun li."

Vasilij Ivanovich rigidighis.

"Vi forveturos?"

"Jes … mi devas. Ordonu, mi petas vin, sendi la chevalojn."

"Bone …" balbutis la maljunulo, la chevalojn … bone … sed … sed … Chu tio estas ebla?"

"Mi devas forveturi al Arkadio por kelke da tagoj. Poste mi revenos tien chi."

"Jes! Por kelke da tagoj … Bone."

Vasilij Ivanovich eltiris sian naztukon kaj vishante la nazon sin klinis preskau ghis la tero. "Bone … chio estos farita. Sed mi pensis, ke vi de ni … pri longe. Tri tagojn … Tio, tio estas post tri jaroj iom malmalmulta, Eugeno!"

"Mi ja diras al vi, ke mi baldau revenos. Mi nepre devas …"

"Nepre … Do kion fari? Antau chio oni devas plenumi la devon. Bone, mi sendos la chevalojn. Certe, mi kaj Arina ne supozis … Shi jhus petis florojn de najbarino por ornami vian chambron." (Vasilij Ivanovich diris neniun vorton pri tio, ke chiumatene, che la matenrugho, nudpieda en pantofloj, li interkonsilighis kun Timofeich kaj elprenante per tremantaj fingroj el sia monujo unu disshiritan bankan bileton post alia, komisiis al li diversajn achetojn, precipe de manghajhoj kaj de rugha vino, kiu, kiel li rimarkis, tre plachis al la junaj homoj). "La chefa afero estas la libereco; tio estas mia principo … oni ne devas gheni … ne…" Subite li eksilentis kaj iris al la pordo.

"Ni baldau revidos unu la alian, patro, vere."

Sed Vasilij Ivanovich, ne turnante sin, nur svingis la manon kaj eliris. Reveninte en la dormochambron, li trovis sian edzinon en la lito kaj komencis preghi mallaute, por ne veki shin. Tamen shi vekighis.

"Tio estas vi, Vasilij Ivanovich?" demandis shi.

"Mi, mia kara!"

"Vi venas de Enjusha? Mi timas, ke li nekomforte dormas sur la sofo. Mi ordonis al Anfisushka meti al li vian militiran matracon kaj novajn kusenojn; mi donus al li mian plummatracon, sed kiel mi memoras, li ne amas dormi sur mola litajho."

"Ne grave, ne chagrenighu, li estas kontenta. Dio, kompatu nin, pekulojn", daurigis li duonvoche sian preghon. Pro kompato al la maljunulino li ne volis diri al shi antau la nokto, kia chagreno minacas shin.

Bazarov kun Arkadio forveturis en la sekvinta tago. Jam de la mateno chio malgajighis en la domo; Anfisushka ellasis chiujn vazojn, kiujn shi portis, sur la plankon; ech Fedka estis konsternita kaj finis per tio, ke li demetis la botojn. Vasilij Ivanovich estis pli maltrankvila ol iam ajn: li penis kashi sian chagrenon, parolis laute kaj pashis kun bruo, sed lia vizagho palighis kaj liaj rigardoj senchese glitis preter la filo. Arina Vlasievna mallaute ploris; shi tute perdus la kapon kaj ne povus regi sin, se la edzo ne admonus shin matene dum du plenaj horoj. Kiam Bazarov, post multfojaj promesoj reveni ne pli malfrue, ol post unu monato, fine sin elshiris el la chirkauprenoj lin retenantaj kaj sidighis en la tarantaso, kiam la chevaloj ekkuris, la sonorilo eksonis kaj la radoj ekrulighis; kiam oni vidis plu nenion kaj la polvo mallevighis; kiam Timofeich, kurbighinte kaj shancelighante sur la piedoj, peze revenis en sian chambreton; kiam la maljunuloj restis solaj en sia domo, kiu ankau kvazau kurbighis kaj kadukighis, Vasilij Ivanovich, kiu ankorau antau kelke da minutoj brave svingis la naztukon sur la perono, sin jhetis sur seghon kaj mallevis la kapon. "Li forlasis, forlasis nin", balbutis li. "Jen mi estas sola nun, sola, kiel fingro", ripetis li kelke da fojoj, levante antauen sian manon kun la apartigita montra fingro. Arina Vlasievna proksimighis al li kaj almetinte sian grizan kapon al lia griza kapo, diris: "Kion fari, Vasja! Filo estas kvazau fortranchita peco (rusa proverbo). Li estas, kiel falko: li volas - li alflugas; li volas - li forflugas; kaj ni ambau, ni estas kvazau du fungoj en arbkavajho, ni sidas unu apud la alia kaj chiam restas sur la sama loko. Mi sola restos por vi eterne neshanghita, kiel vi por mi."

Vasilij Ivanovich forprenis la manojn de la vizagho kaj chirkauprenis sian edzinon, sian amikinon, tiel forte, kiel li neniam chirkauprenis shin ech en la junaj jaroj: shi konsolis lin en lia chagreno.

---

XXI

     Встав с постели,  Аркадий раскрыл окно -  и первый предмет, бросившийся
ему  в  глаза,  был  Василий Иванович.  В  бухарском шлафроке,  подпоясанный
носовым платком,  старик усердно рылся в огороде. Он заметил своего молодого
гостя и, опершись на лопатку, воскликнул:
     - Здравия желаем! Как почивать изволили?
     - Прекрасно, - отвечал Аркадий.
     - А я здесь,  как видите,  как некий Цинциннат, грядку под позднюю репу
отбиваю.  Теперь настало такое время, - да и слава Богу! - что каждый должен
собственными руками пропитание себе доставать,  на  других нечего надеяться:
надо трудиться самому.  И  выходит,  что  Жан-Жак  Руссо прав.  Полчаса тому
назад,  сударь вы мой, вы бы увидали меня в совершенно другой позиции. Одной
бабе,   которая  жаловалась  на  гнетку  -  это  по-ихнему,  а  по-нашему  -
дизентерию,  я...  как бы выразиться лучше... я вливал опиум; а другой я зуб
вырвал.  Этой я предложил эфиризацию... только она не согласилась. Все это я
делаю gratis -  анаматер*.  Впрочем,  мне не в  диво:  я  ведь плебей,  homo
novus** -  не из столбовых,  не то,  что моя благоверная...  А  не угодно ли
пожаловать сюда, в тень, вдохнуть перед чаем утреннюю свежесть?
     ______________
     * даром (лат.), по-любительски (от франц. en amateur).
     ** новый человек (лат.).

     Аркадий вышел к нему.
     - Добро пожаловать еще раз!  -  промолвил Василий Иванович, прикладывая
по-военному руку к  засаленной ермолке,  прикрывавшей его голову.  -  Вы,  я
знаю,  привыкли к  роскоши,  к  удовольствиям,  но  и  великие мира  сего не
гнушаются провести короткое время под кровом хижины.
     - Помилуйте,  -  возопил Аркадий,  -  какой же я великий мира сего? И к
роскоши я не привык.
     - Позвольте, позвольте, - возразил с любезной ужимкой Василий Иванович.
- Я  хоть теперь и  сдан в  архив,  а тоже потерся в свете -  узнаю птицу по
полету.  Я  тоже психолог по-своему и  физиогномист.  Не имей я этого,  смею
сказать,  дара -  давно бы я пропал;  затерли бы меня,  маленького человека.
Скажу вам  без комплиментов:  дружба,  которую я  замечаю между вами и  моим
сыном,  меня искренно радует.  Я  сейчас виделся с ним:  он,  по обыкновению
своему,   вероятно  вам  известному,   вскочил  очень  рано  и   побежал  по
окрестностям.  Позвольте полюбопытствовать,  -  вы  давно  с  моим  Евгением
знакомы?
     - С нынешней зимы.
     - Так-с.  И  позвольте вас еще спросить,  -  но  не присесть ли нам?  -
позвольте вас спросить, как отцу, со всею откровенностью: какого вы мнения о
моем Евгении?
     - Ваш сын -  один из самых замечательных людей, с которыми я когда-либо
встречался, - с живостью ответил Аркадий.
     Глаза  Василия  Ивановича  внезапно  раскрылись,   и   щеки  его  слабо
вспыхнули. Лопата вывалилась из его рук.
     - Итак, вы полагаете... - начал он.
     - Я  уверен,  -  подхватил Аркадий,  -  что  сына  вашего ждет  великая
будущность,  что он прославит ваше имя.  Я  убедился в  этом с  первой нашей
встречи.
     - Как... как это было? - едва проговорил Василий Иванович. Восторженная
улыбка раздвинула его широкие губы и уже не сходила с них.
     - Вы хотите знать, как мы встретились?
     - Да... и вообще...
     Аркадий начал рассказывать и говорить о Базарове еще с большим жаром, с
большим увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку с Одинцовой.
     Василий Иванович его слушал,  слушал,  сморкался,  катал платок в обеих
руках,  кашлял,  ерошил свои  волосы -  и  наконец не  вытерпел:  нагнулся к
Аркадию и поцеловал его в плечо.
     - Вы  меня  совершенно осчастливили,  -  промолвил  он,  не  переставая
улыбаться,  -  я должен вам сказать,  что я...  боготворю моего сына; о моей
старухе я уже не говорю:  известно -  мать!  но я не смею при нем выказывать
свои чувства,  потому что он этого не любит.  Он враг всех излияний;  многие
его  даже  осуждают за  такую  твердость его  нрава и  видят в  ней  признак
гордости  или  бесчувствия;  но  подобных  ему  людей  не  приходится мерить
обыкновенным аршином,  не правда ли?  Да вот,  например: другой на его месте
тянул бы да тянул с своих родителей;  а у нас, поверите ли? он отроду лишней
копейки не взял, ей-богу!
     - Он бескорыстный, честный человек, - заметил Аркадий.
     - Именно бескорыстный.  А я, Аркадий Николаич, не только боготворю его,
я  горжусь им,  и все мое честолюбие состоит в том,  чтобы со временем в его
биографии  стояли  следующие  слова:  "Сын  простого  штаб-лекаря,  который,
однако,  рано умел разгадать его и  ничего не жалел для его воспитания..." -
Голос старика перервался.
     Аркадий стиснул ему руку.
     - Как вы думаете, - спросил Василий Иванович после некоторого молчания,
- ведь он  не  на медицинском поприще достигнет той известности,  которую вы
ему пророчите?
     - Разумеется,  не на медицинском,  хотя он и  в этом отношении будет из
первых ученых.
     - На каком же, Аркадий Николаич?
     - Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит.
     - Он будет знаменит! - повторил старик и погрузился в думу.
     - Арина  Власьевна  приказали  просить  чай   кушать,   -   проговорила
Анфисушка, проходя мимо с огромным блюдом спелой малины.
     Василий Иванович встрепенулся.
     - А холодные сливки к малине будут?
     - Будут-с.
     - Да  холодные,  смотри!  Не  церемоньтесь,  Аркадий  Николаич,  берите
больше. Что ж это Евгений не идет?
     - Я здесь, - раздался голос Базарова из Аркадиевой комнаты.
     Василий Иванович быстро обернулся.
     - Ага! ты захотел посетить своего приятеля; но ты опоздал, amice*, и мы
имели уже  с  ним  продолжительную беседу.  Теперь надо идти чай пить:  мать
зовет. Кстати, мне нужно с тобой поговорить.
     ______________
     * дружище (лат.).

     - О чем?
     - Здесь есть мужичок, он страдает иктером...
     - То есть желтухой?
     - Да,   хроническим  и   очень  упорным  иктером.   Я   прописывал  ему
золототысячник и зверобой,  морковь заставлял есть,  давал соду;  но это все
паллиативные средства; надо что-нибудь порешительней. Ты хоть и смеешься над
медициной,  а,  я уверен,  можешь подать мне дельный совет.  Но об этом речь
впереди. А теперь пойдем чай пить.
     Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из "Роберта":

                        Закон, закон, закон себе поставим
                        На ра... на ра... на радости пожить!

     - Замечательная живучесть! - проговорил, отходя от окна, Базаров.
     Настал  полдень.  Солнце  жгло  из-за  тонкой завесы сплошных беловатых
облаков.   Все  молчало,  одни  петухи  задорно  перекликались  на  деревне,
возбуждая в  каждом,  кто их слышал,  странное ощущение дремоты и скуки;  да
где-то  высоко в  верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк
молодого ястребка.  Аркадий и  Базаров лежали в  тени небольшого стога сена,
подостлавши под  себя охапки две шумливо-сухой,  но  еще зеленой и  душистой
травы.
     - Та осина,  -  заговорил Базаров,  -  напоминает мне мое детство;  она
растет на  краю ямы,  оставшейся от кирпичного сарая,  и  я  в  то время был
уверен,  что  эта яма и  осина обладали особенным талисманом:  я  никогда не
скучал возле них.  Я  не  понимал тогда,  что я  не  скучал оттого,  что был
ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.
     - Сколько ты времени провел здесь всего? - спросил Аркадий.
     - Года два сряду; потом мы наезжали. Мы вели бродячую жизнь; больше все
по городам шлялись.
     - А дом этот давно стоит?
     - Давно. Его еще дед построил, отец моей матери.
     - Кто он был, твой дед?
     - Черт его  знает.  Секунд-майор какой-то.  При  Суворове служил и  все
рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно быть.
     - То-то  у  вас  в  гостиной портрет Суворова висит.  А  я  люблю такие
домики, как ваш, старенькие да тепленькие; и запах в них какой-то особенный.
     - Лампадным маслом отзывает да донником,  - произнес, зевая, Базаров. -
А что мух в этих милых домиках... Фа!
     - Скажи, - начал Аркадий после небольшого молчания, - тебя в детстве не
притесняли?
     - Ты видишь, какие у меня родители. Народ не строгий.
     - Ты их любишь, Евгений?
     - Люблю, Аркадий!
     - Они тебя так любят!
     Базаров помолчал.
     - Знаешь ли ты,  о чем я думаю? - промолвил он на конец, закидывая руки
за голову.
     - Не знаю. О чем?
     - Я думаю:  хорошо моим родителям жить на свете!  Отец в шестьдесят лет
хлопочет, толкует о "паллиативных" средствах, лечит людей, великодушничает с
крестьянами -  кутит,  одним словом;  и матери моей хорошо:  день ее до того
напичкан всякими занятиями,  ахами да охами,  что ей и опомниться некогда; а
я...
     - А ты?
     - А я думаю:  я вот лежу здесь под стогом... Узенькое местечко, которое
я занимаю,  до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня
нет и  где дела до меня нет;  и часть времени,  которую мне удастся прожить,
так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет... А в этом атоме,
в этой математической точке кровь обращается,  мозг работает,  чего-то хочет
тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!
     - Позволь тебе заметить:  то,  что ты  говоришь,  применяется вообще ко
всем людям...
     - Ты прав,  -  подхватил Базаров.  -  Я хотел сказать, что они вот, мои
родители то есть,  заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им
не смердит... а я... я чувствую только скуку да злость.
     - Злость? почему же злость?
     - Почему? Как почему? Да разве ты забыл?
     - Я  помню все,  но  все-таки я  не признаю за тобою права злиться.  Ты
несчастлив, я согласен, но...
     - Э!  да ты,  я  вижу,  Аркадий Николаевич,  понимаешь любовь,  как все
новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает
приближаться,  давай Бог ноги!  Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь
нельзя,  о том и говорить стыдно. - Он повернулся на бок. - Эге! вон молодец
муравей тащит полумертвую муху.  Тащи ее,  брат,  тащи! Не смотри на то, что
она упирается,  пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не
признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломаный!
     - Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал?
     Базаров приподнял голову.
     - Я только этим и горячусь.  Сам себя не сломал,  так и бабенка меня не
сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня не услышишь.
     Оба приятеля полежали некоторое время в молчании.
     - Да, - начал Базаров, - странное существо человек. Как посмотришь этак
сбоку да  издали на глухую жизнь,  какую ведут здесь "отцы",  кажется:  чего
лучше?  Ешь,  пей и  знай,  что поступаешь самым правильным,  самый разумным
манером.  Ан нет;  тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их,
да возиться с ними.
     - Надо  бы  так  устроить жизнь,  чтобы  каждое  мгновение в  ней  было
значительно, - произнес задумчиво Аркадий.
     - Кто говорит!  Значительное хоть и  ложно бывает,  да сладко,  но и  с
незначительным помириться можно... а вот дрязги, дрязги... это беда.
     - Дрязги не  существуют для  человека,  если  он  только не  захочет их
признать.
     - Гм... это ты сказал противоположное общее место.
     - Что? Что ты называешь этим именем?
     - А  вот что:  сказать,  например,  что просвещение полезно,  это общее
место;  а сказать,  что просвещение вредно, это противоположное общее место.
Оно как будто щеголеватее, а, в сущности, одно и то же.
     - Да правда-то где, на какой стороне?
     - Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?
     - Ты в меланхолическом настроении сегодня, Евгений.
     - В самом деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да и малины нельзя
так много есть.
     - В таком случае нехудо вздремнуть, - заметил Аркадий.
     - Пожалуй;  только ты  не смотри на меня:  всякого человека лицо глупо,
когда он спит.
     - А тебе не все равно, что о тебе думают?
     - Не  знаю,  что  тебе  сказать.  Настоящий человек об  этом не  должен
заботиться;  настоящий человек тот,  о  котором думать  нечего,  а  которого
надобно слушаться или ненавидеть.
     - Странно! я никого не ненавижу, - промолвил, подумавши, Аркадий.
     - А я так многих.  Ты нежная душа,  размазня, где тебе ненавидеть!.. Ты
робеешь, мало на себя надеешься...
     - А ты,  -  перебил Аркадий,  - на себя надеешься? Ты высокого мнения о
самом себе?
     Базаров помолчал.
     - Когда  я  встречу человека,  который не  спасовал бы  передо мною,  -
проговорил он с  расстановкой,  -  тогда я  изменю свое мнение о самом себе.
Ненавидеть!  Да вот,  например,  ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего
старосты Филиппа, - она такая славная, белая, - вот, сказал ты, Россия тогда
достигнет совершенства,  когда у последнего мужика будет такое же помещение,
и  всякий из нас должен этому способствовать...  А  я  и  возненавидел этого
последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и
который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет
он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?
     - Полно,  Евгений...  послушать тебя  сегодня,  поневоле  согласишься с
теми, которые упрекают нас в отсутствии принципов.
     - Ты  говоришь,  как твой дядя.  Принципов вообще нет -  ты  об этом не
догадался до сих пор! - а есть ощущения. Все от них зависит.
     - Как так?
     - Да так же.  Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления -
в  силу ощущения.  Мне  приятно отрицать,  мой мозг так устроен -  и  баста!
Отчего мне нравится химия?  Отчего ты любишь яблоки? - тоже в силу ощущения.
Это все едино.  Глубже этого люди никогда не  проникнут.  Не всякий тебе это
скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.
     - Что ж? и честность - ощущение?
     - Еще бы!
     - Евгений! - начал печальным голосом Аркадий.
     - А?  что?  не по вкусу?  -  перебил Базаров.  - Нет, брат! Решился все
косить -  валяй  и  себя  по  ногам!..  Однако мы  довольно философствовали.
"Природа навевает молчание сна", - сказал Пушкин.
     - Никогда он ничего подобного не сказал, - промолвил Аркадий.
     - Ну,  не  сказал,  так  мог и  должен был сказать,  в  качестве поэта.
Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.
     - Пушкин никогда не был военным!
     - Помилуй, у него на каждой странице: на бой, на бой! за честь России!
     - Что ты это за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета наконец.
     - Клевета?  Эка  важность!  Вот  вздумал каким  словом испугать!  Какую
клевету ни взведи на человека,  он,  в сущности,  заслуживает в двадцать раз
хуже того.
     - Давай лучше спать! - с досадой проговорил Аркадий.
     - С величайшим удовольствием, - ответил Базаров.
     Но  ни тому,  ни другому не спалось.  Какое-то почти враждебное чувство
охватывало сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они открыли глаза и
переглянулись молча.
     - Посмотри,  -  сказал вдруг Аркадий, - сухой кленовый лист оторвался и
падает  на  землю;  его  движения совершенно сходны  с  полетом бабочки.  Не
странно ли? Самое печальное и мертвое - сходно с самым веселым и живым.
     - О друг мой,  Аркадий Николаич! - воскликнул Базаров, - об одном прошу
тебя: не говори красиво.
     - Я говорю,  как умею... Да и наконец это деспотизм. Мне пришла мысль в
голову; отчего ее не высказать?
     - Так;  но  почему же и  мне не высказать своей мысли?  Я  нахожу,  что
говорить красиво - неприлично.
     - Что же прилично? Ругаться?
     - Э-э!  да ты,  я вижу,  точно намерен пойти по стопам дядюшки.  Как бы
этот идиот порадовался, если б услышал тебя!
     - Как ты назвал Павла Петровича?
     - Я его назвал, как следует, - идиотом.
     - Это, однако, нестерпимо! - воскликнул Аркадий.
     - Ага!  родственное чувство заговорило, - спокойно промолвил Базаров. -
Я  заметил:  оно очень упорно держится в  людях.  От  всего готов отказаться
человек,  со всяким предрассудком расстанется;  но сознаться, что, например,
брат,  который чужие платки крадет,  вор,  - это свыше его сил. Да и в самом
деле: мой брат, мой - и не гений... возможно ли это?
     - Во  мне  простое  чувство  справедливости  заговорило,   а  вовсе  не
родственное, - возразил запальчиво Аркадий. - Но так как ты этого чувства не
понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем.
     - Другими  словами:   Аркадий  Кирсанов  слишком  возвышен  для   моего
понимания, - преклоняюсь и умолкаю.
     - Полно, пожалуйста, Евгений; мы наконец поссоримся.
     - Ах,  Аркадий!  сделай  одолжение,  поссоримся  раз  хорошенько  -  до
положения раз, до истребления.
     - Но ведь этак, пожалуй, мы кончим тем...
     - Что подеремся?  - подхватил Базаров. - Что ж? Здесь, на сене, в такой
идиллической обстановке,  вдали от света и людских взоров - ничего. Но ты со
мной не сладишь. Я тебя сейчас схвачу за горло...
     Базаров растопырил свои длинные и жесткие пальцы...  Аркадий повернулся
и приготовился,  как бы шутя, сопротивляться... Но лицо его друга показалось
ему таким зловещим,  такая нешуточная угроза почудилась ему в кривой усмешке
его губ, в загоревшихся глазах, что он почувствовал невольную робость...
     - А!  вот вы куда забрались!  -  раздался в это мгновение голос Василия
Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный в
домоделанный полотняный пиджак и с соломенною,  тоже домоделанною, шляпой на
голове.  -  Я вас искал, искал... Но вы отличное выбрали место и прекрасному
предаетесь занятию.  Лежа на "земле", глядеть в "небо"... Знаете ли - в этом
есть какое-то особое значение!
     - Я гляжу в небо только тогда,  когда хочу чихнуть, - проворчал Базаров
и, обратившись к Аркадию, прибавил вполголоса: - Жаль, что помешал.
     - Ну,  полно,  -  шепнул Аркадий и пожал украдкой своему другу руку. Но
никакая дружба долго не выдержит таких столкновений.
     - Смотрю я на вас,  мои юные собеседники,  -  говорил между тем Василий
Иванович,  покачивая головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро
перекрученную  палку   собственного  изделия,   с   фигурой   турка   вместо
набалдашника,  -  смотрю и  не  могу  не  любоваться.  Сколько в  вас  силы,
молодости  самой  цветущей,   способностей,  талантов!  Просто...  Кастор  и
Поллукс!
     - Вон куда -  в мифологию метнул!  - промолвил Базаров. - Сейчас видно,
что в свое время сильный был латинист!  Ведь ты, помнится, серебряной медали
за сочинение удостоился, а?
     - Диоскуры, Диоскуры! - повторял Василий Иванович.
     - Однако полно, отец, не нежничай.
     - В кои-то веки разик можно,  -  пробормотал старик.  - Впрочем, я вас,
господа,  отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы,
во-первых,  доложить вам,  что  мы  скоро обедать будем;  а  во-вторых,  мне
хотелось предварить тебя,  Евгений...  Ты умный человек,  ты знаешь людей, и
женщин знаешь,  и, следовательно, извинишь... Твоя матушка молебен отслужить
хотела  по  случаю  твоего  приезда.  Ты  не  воображай,  что  я  зову  тебя
присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей...
     - Поп?
     - Ну да,  священник;  он у нас...  кушать будет...  Я этого не ожидал и
даже не советовал...  но как-то так вышло... он меня не понял... Ну, и Арина
Власьевна... Притом же он у нас очень хороший и рассудительный человек.
     - Ведь он моей порции за обедом не съест? - спросил Базаров.
     Василий Иванович засмеялся.
     - Помилуй, что ты!
     - А  больше я  ничего не  требую.  Я  со всяким человеком готов за стол
сесть.
     Василий Иванович поправил свою шляпу.
     - Я  был  наперед  уверен,  -  промолвил  он,  -  что  ты  выше  всяких
предрассудков.  На что вот я -  старик, шестьдесят второй год живу, а и я их
не имею.  (Василий Иванович не смел сознаться, что он сам пожелал молебна...
Набожен он был не менее своей жены.)  А  отцу Алексею очень хотелось с тобой
познакомиться.  Он тебе понравится,  ты увидишь.  Он и  в  карточки не прочь
поиграть, и даже... но это между нами... трубочку курит.
     - Что же? Мы после обеда засядем в ералаш, и я его обыграю.
     - Хе-хе-хе, посмотрим! Бабушка надвое сказала.
     - А  что?  разве стариной тряхнешь?  -  промолвил с особенным ударением
Базаров.
     Бронзовые щеки Василия Ивановича смутно покраснели.
     - Как тебе не стыдно,  Евгений...  Что было,  то прошло. Ну да, я готов
вот перед ними признаться,  имел я  эту страсть в  молодости -  точно;  да и
поплатился же я за нее!  Однако как жарко.  Позвольте подсесть к вам. Ведь я
не мешаю?
     - Нисколько, - ответил Аркадий.
     Василий Иванович кряхтя опустился на сено.
     - Напоминает мне ваше теперешнее ложе,  государи мои, - начал он, - мою
военную,  бивуачную жизнь,  перевязочные пункты,  тоже где-нибудь этак возле
стога, и то еще слава Богу. - Он вздохнул. - Много, много испытал я на своем
веку. Вот, например, если позволите, я вам расскажу любопытный эпизод чумы в
Бессарабии.
     - За  который  ты  получил Владимира?  -  подхватил Базаров.  -  Знаем,
знаем... Кстати, отчего ты его не носишь?
     - Ведь я  тебе говорил,  что я  не  имею предрассудков,  -  пробормотал
Василий  Иванович  (он  только  накануне велел  спороть  красную  ленточку с
сюртука) и принялся рассказывать эпизод чумы.  -  А ведь он заснул, - шепнул
он вдруг Аркадию,  указывая на Базарова и добродушно подмигнув.  -  Евгений!
вставай! - прибавил он громко: - Пойдем обедать...
     Отец  Алексей,   мужчина  видный  и   полный,   с  густыми,   тщательно
расчесанными волосами,  с вышитым поясом на лиловой шелковой рясе,  оказался
человеком очень ловким и находчивым.  Он первый поспешил пожать руку Аркадию
и   Базарову,   как  бы  понимая  заранее,   что  они  не  нуждаются  в  его
благословении,  и  вообще держал себя непринужденно.  И  себя он  не выдал и
других не  задел;  кстати посмеялся над семинарскою латынью и  заступился за
своего архиерея;  две рюмки вина выпил,  а  от третьей отказался;  принял от
Аркадия сигару,  но  курить ее  не стал,  говоря,  что повезет ее домой.  Не
совсем приятно было в  нем только то,  что он то и дело медленно и осторожно
заносил руку,  чтобы ловить мух у себя на лице,  и при этом иногда давил их.
Он  сел за зеленый стол с  умеренным изъявлением удовольствия и  кончил тем,
что  обыграл Базарова на  два  рубля пятьдесят копеек ассигнациями:  в  доме
Арины Власьевны и  понятия не  имели о  счете на серебро...  Она по-прежнему
сидела  возле  сына  (в  карты  она  не  играла),  по-прежнему подпирая щеку
кулачком,  и  вставала только затем,  чтобы велеть подать какое-нибудь новое
яство.  Она боялась ласкать Базарова,  и он не ободрял ее,  не вызывал ее на
ласки;   притом  же  и   Василий  Иванович  присоветовал  ей  не  очень  его
"беспокоить".  "Молодые люди до этого неохотники",  -  твердил он ей (нечего
говорить, каков был в тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на
утренней заре за  какою-то особенною черкасскою говядиной;  староста ездил в
другую сторону за  налимами,  ершами и  раками;  за одни грибы бабы получили
сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на
Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и грусть,
смешанная с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
     Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что именно выражали
глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким вопросом. Раз
он попросил у  ней руку на счастье;  она тихонько положила свою мягкую ручку
на его жесткую и широкую ладонь.
     - Что, - спросила она, погодя немного, - не помогло?
     - Еще хуже пошло, - отвечал он с небрежною усмешкой.
     - Очинно они уже рискуют, - как бы с сожалением произнес отец Алексей и
погладил свою красивую бороду.
     - Наполеоновское правило,  батюшка, наполеоновское, - подхватил Василий
Иванович и пошел с туза.
     - Оно же и довело его до острова Святыя Елены, - промолвил отец Алексей
и покрыл его туза козырем.
     - Не желаешь ли смородинной воды, Енюшечка? - спросила Арина Власьевна.
     Базаров только плечами пожал.
     - Нет!  -  говорил он на следующий день Аркадию,  - уеду отсюда завтра.
Скучно;  работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню;
я  же там все свои препараты оставил.  У  вас,  по крайней мере,  запереться
можно.  А  то здесь отец мне твердит:  "Мой кабинет к твоим услугам -  никто
тебе мешать не будет"; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него
запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к
ней - и сказать ей нечего.
     - Очень она огорчится, - промолвил Аркадий, - да и он тоже.
     - Я к ним еще вернусь.
     - Когда?
     - Да вот как в Петербург поеду.
     - Мне твою мать особенно жалко.
     - Что так? Ягодами, что ли, она тебе угодила?
     Аркадий опустил глаза.
     - Ты матери своей не знаешь,  Евгений.  Она не только отличная женщина,
она очень умна, право. Сегодня утром она со мной с полчаса беседовала, и так
дельно, интересно.
     - Верно, обо мне все распространялась?
     - Не о тебе одном была речь.
     - Может быть;  тебе со  стороны видней.  Коли может женщина получасовую
беседу поддержать, это уж знак хороший. А я все-таки уеду.
     - Тебе нелегко будет сообщить им  это  известие.  Они  все рассуждают о
том, что мы через две недели делать будем.
     - Нелегко.  Черт меня дернул сегодня подразнить отца;  он на днях велел
высечь одного своего оброчного мужика -  и  очень хорошо сделал;  да,  да не
гляди на  меня с  таким ужасом,  -  очень хорошо сделал,  потому что  вор  и
пьяница он  страшнейший;  только отец никак не ожидал,  что я  об этом,  как
говорится,  известен стал.  Он  очень  сконфузился,  а  теперь мне  придется
вдобавок его огорчить... Ничего! До свадьбы заживет.
     Базаров сказал: "Ничего!" - но целый день прошел, прежде чем он решился
уведомить Василия Ивановича о своем намерении. Наконец, уже прощаясь с ним в
кабинете, он проговорил с натянутым зевком:
     - Да... чуть было не забыл тебе сказать... Вели-ка завтра наших лошадей
к Федоту выслать на подставу.
     Василий Иванович изумился.
     - Разве господин Кирсанов от нас уезжает?
     - Да; и я с ним уезжаю.
     Василий Иванович перевернулся на месте.
     - Ты уезжаешь?
     - Да... мне нужно. Распорядись, пожалуйста, насчет лошадей.
     - Хорошо...  -  залепетал старик,  - на подставу... хорошо... только...
только... Как же это?
     - Мне  нужно съездить к  нему  на  короткое время.  Я  потом опять сюда
вернусь.
     - Да!  На короткое время...  Хорошо. - Василий Иванович вынул платок и,
сморкаясь,  наклонился чуть не до земли.  -  Что ж? это... все будет. Я было
думал,  что ты у  нас...  подольше.  Три дня...  Это,  это,  после трех лет,
маловато; маловато, Евгений!
     - Да я ж тебе говорю, что я скоро вернусь. Мне необходимо.
     - Необходимо...  Что ж? Прежде всего надо долг исполнять... Так выслать
лошадей?  Хорошо.  Мы,  конечно,  с Ариной этого не ожидали.  Она вот цветов
выпросила у  соседки,  хотела комнату тебе убрать.  (Василий Иванович уже не
упомянул о том,  что каждое утро,  чуть свет,  стоя о босу ногу в туфлях, он
совещался  с  Тимофеичем и,  доставая  дрожащими  пальцами  одну  изорванную
ассигнацию за  другою,  поручал  ему  разные  закупки,  особенно налегая  на
съестные припасы и  на  красное вино,  которое сколько можно было  заметить,
очень понравилось молодым людям.) Главное -  свобода;  это мое правило... не
надо стеснять... не...
     Он вдруг умолк и направился к двери.
     - Мы скоро увидимся, отец, право.
     Но  Василий Иванович,  не  оборачиваясь,  только рукой махнул и  вышел.
Возвратясь в  спальню,  он  застал свою  жену  в  постели и  начал  молиться
шепотом, чтобы ее не разбудить. Однако она проснулась.
     - Это ты, Василий Иваныч? - спросила она.
     - Я, матушка!
     - Ты от Енюши?  Знаешь ли,  я боюсь:  покойно ли ему спать на диване? Я
Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и  новые подушки;  я бы
наш пуховик ему дала, да он, помнится, не любит мягко спать.
     - Ничего,  матушка,  не беспокойся.  Ему хорошо.  Господи,  помилуй нас
грешных,  -  продолжал он вполголоса свою молитву.  Василий Иванович пожалел
свою старушку; он не захотел сказать ей на ночь, какое горе ее ожидало.
     Базаров с  Аркадием уехали на  другой день.  С  утра уже все приуныло в
доме;  у  Анфисушки посуда из рук валилась;  даже Федька недоумевал и кончил
тем,  что снял сапоги.  Василий Иванович суетился больше чем когда-либо:  он
видимо храбрился,  громко говорил и стучал ногами,  но лицо его осунулось, и
взгляды постоянно скользили мимо  сына.  Арина Власьевна тихо  плакала;  она
совсем бы  растерялась и  не  совладела бы с  собой,  если бы муж рано утром
целые два  часа ее  не  уговаривал.  Когда же  Базаров,  после неоднократных
обещаний вернуться никак не  позже месяца,  вырвался наконец из удерживавших
его  объятий и  сел  в  тарантас;  когда  лошади  тронулись,  и  колокольчик
зазвенел,  и колеса завертелись,  -  и вот уже глядеть вслед было незачем, и
пыль улеглась,  и  Тимофеич,  весь сгорбленный и  шатаясь на ходу,  поплелся
назад в свою каморку;  когда старички остались одни в своем,  тоже как будто
внезапно  съежившемся  и  подряхлевшем доме,  -  Василий  Иванович,  еще  за
несколько мгновений молодцевато махавший платком  на  крыльце,  опустился на
стул и  уронил голову на  грудь.  "Бросил,  бросил нас,  -  залепетал он,  -
бросил; скучно ему стало с нами. Один как перст теперь, один!" - повторил он
несколько  раз  и   каждый  раз  выносил  вперед  свою  руку  с   отделенным
указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и, прислонив
свою седую голову к  его седой голове,  сказала:  "Что делать,  Вася!  Сын -
отрезанный ломоть.  Он что сокол: захотел - прилетел, захотел - улетел; а мы
с тобой,  как опенки на дупле,  сидим рядком и ни с места. Только я останусь
для тебя навек неизменно, как и ты для меня".
     Василий Иванович принял от лица руки и  обнял свою жену,  свою подругу,
так крепко, как и в молодости ее не обнимал: она утешила его в его печали.