Константин Паустовский
(1892-1968)
РУЧЬИ, ГДЕ ПЛЕЩЕТСЯ ФОРЕЛЬ
LA ROJOJ, EN KIUJ PLAUDAS TRUTOJ
|
РУЧЬИ, ГДЕ ПЛЕЩЕТСЯ ФОРЕЛЬLA ROJOJ, EN KIUJ PLAUDAS TRUTOJ |
| Судьба одного
наполеоновского маршала, - не
будем называть его имени, дабы
не раздражать историков и
педантов, - заслуживает того,
чтобы рассказать ее вам,
сетующим на скудость
человеческих чувств. Маршал этот был еще молод. Легкая седина и шрам на щеке придавали особую привлекательность его лицу. Оно потемнело от лишений и походов. Солдаты любили маршала: он разделял с ними тяжесть войны. Он часто спал в поле у костра, закутавшись в плащ, и просыпался от хриплого крика трубы. Он пил с солдатами из одной манерки и носил потертый мундир, покрытый пылью. Он не видел и не знал ничего, кроме утомительных переходов и сражений. Ему никогда не приходило в голову нагнуться с седла и запросто спросить у крестьянина, как называется трава, которую топтал его конь, или узнать, чем знамениты города, взятые его солдатами во славу Франции. Непрерывная война научила его молчаливости, забвению собственной жизни. |
La sorto de unu
napoleona marshalo, - ni ne mencios lian nomon, por ne
inciti historiistojn kaj pedantojn, - meritas esti
rakontita al vi, plendantaj pri malricheco de homaj
sentoj. La marshalo estis ankorau juna. Malgranda hargrizajho kaj cikatro sur vango atribuis apartan charmon al lia vizagho. Ghi malhelighis pro suferoj kaj militiroj. Soldatoj amis la marshalon: li dividis kun ili malfacilajhojn de milito. Li ofte dormis sur kampo che lignofajro, kovrinte sin per mantelo, kaj vekighadis pro rauka krio de trumpeto. Li trinkis kun soldatoj el la sama gamelo kaj surhavis frotitan uniformon, kovritan per polvo. Li vidis kaj konis nenion krom lacigaj transiroj kaj bataloj. Al li neniam venis en la kapon klinighi de sur selo kaj senceremonie demandi kamparanon, kiel nomighas la herbo, kiun piedpremis lia chevalo, au ekscii, per kio famas la urboj, okupitaj de liaj soldatoj por gloro de Francio. Seninterrompa milito instruis al li silentemon kaj forgeson pri propra vivo. |
| Однажды зимой конный корпус
маршала, стоявший в Ломбардии,
получил приказ немедленно
выступить в Германию и
присоединиться к «большой
армии». На двенадцатый день корпус стал на ночлег в маленьком немецком городке. Горы, покрытые снегом, белели среди ночи. Буковые леса простирались вокруг, и одни только звезды мерцали в небе среди всеобщей неподвижности. Маршал остановился в гостинице. После скромного ужина он сел у камина в маленьком зале и отослал подчиненных. Он устал, ему хотелось остаться одному. Молчание городка, засыпанного по уши снегом, напомнило ему не то детство, не то недавний сон, которого, может быть, и не было. Маршал знал, что на днях император даст решительный бой, и успокаивал себя тем, что непривычное желание тишины нужно сейчас ему, маршалу, как последний отдых перед стремительным топотом атаки. |
En unu vintra tago
kavaleria korpuso de la marshalo, kvartiranta en
Lombardio, ricevis ordonon urghe marshi en Germanion kaj
alighi al la "granda armeo". Al dekdua tago la korpuso haltis por tranokti en malgranda germana urbeto. Montoj, kovritaj de negho, blankis meze de nokto. Fagaj arbaroj etendighis chirkaue, kaj sole steloj trembrilis en la chielo meze de la universala senmoveco. La marshalo sin instalis en gastejo. Post modesta vespermangho li eksidis apud kameno en malgranda halo kaj forsendis subulojn. Li estis laca, li emis resti sola. Silento de la urbeto, supershutita ghis oreloj per negho, rememorigis al li chu infanecon, chu antaunelongan songhon, kiu, eble, ech ne estis. La marshalo sciis, ke dum proksimaj tagoj la imperiestro okazigos decidan batalon, kaj trankviligis sin per tio, ke la nekutima deziro pri silento estas bezonata al li, al la marshalo, kiel lasta ripozo antau impeta huftrotado de atako. |
| Огонь вызывает у людей
оцепенение. Маршал, не спуская
глаз с поленьев, пылавших в
камине, не заметил, как в зал
вошел пожилой человек с худым,
птичьим лицом. На незнакомце
был синий заштопанный фрак.
Незнакомец подошел к камину и
начал греть озябшие руки.
Маршал поднял голову и
недовольно спросил: - Кто вы, сударь? Почему вы появились здесь так неслышно? - Я музыкант Баумвейс, - ответил незнакомец. – Я вошел осторожно потому, что в эту зимнюю ночь невольно хочется двигаться без всякого шума. Лицо и голос музыканта располагали к себе, и маршал, подумав, сказал: - Садитесь к огню, сударь. Признаться, мне в жизни редко перепадают такие спокойные вечера, и я рад побеседовать с вами. - Благодарю вас, - ответил музыкант, - но, если вы позволите, я лучше сяду к роялю и сыграю. Вот уже два часа, как меня преследует одна музыкальная тема. Мне надо ее проиграть, а наверху, в моей комнате, нет рояля. - Хорошо…- ответил маршал, - хотя тишина этой ночи несравненно приятнее самых божественных звуков. |
Fajro elvokas che homoj
stuporon. La marshalo, ne deturnante okulojn de la
shtipoj, brulantaj en la kameno, ne rimarkis, kiel en la
halon eniris grandagha homo kun maldika birdosimila
vizagho. La nekonatulo surhavis bluan flikitan frakon. La
nekonatulo aliris al la kameno kaj komencis varmigi siajn
frostighintajn manojn. La marshalo levis la kapon kaj
malkontente demandis: - Kiu vi estas, sinjoro? Kial vi aperis chi tie tiel neaudeble? - Mi estas muzikisto Baumvajs, - respondis la nekonatulo. - Mi eniris diskrete tial, ke dum chi tiu vintra tago oni nevole emas movighi sen ajna bruo. La vizagho kaj vocho de la nekonatulo inspiris favoron al li, kaj la marshalo, iom pensinte, diris: - Sidighu al la fajro, sinjoro. Mi konfesu, ke dum mia vivo malofte prosperis al mi sperti tiajn kvietajn vesperojn, kaj mi estas ghoja konversacii kun vi. - Mi dankas vin, - respondis la kuzikisto, - sed, se vi permesos, pli volonte mi sidighos che fortepiano kaj muzikos. Jam dum du horoj min obsedas unu muzika temo. Mi devus ghin ludi, sed supre, en mia chambro, fortepiano forestas. - Bone... - respondis la marshalo, - kvankam silento de chi tiu nokto estas nekompareble pli agrabla ol plej diecaj sonoj. |
| Баумвейс подсел к роялю и
заиграл едва слышно. Маршалу
показалось, что вокруг городка
звучат глубокие и легкие снега,
поет зима, поют все ветви буков,
тяжелые от снега, и звенит даже
огонь в камине. Маршал
нахмурился, взглянул на
поленья и заметил, что звенит
не огонь, а шпора на его
ботфорте. - Мне уже мерещится всякая чертовщина, - сказал маршал. – Вы, должно быть, великолепный музыкант? - Нет, - ответил Баумвейс и перестал играть, - я играю на свадьбах и праздничных вечерах у маленьких князей и именитых людей. Около крыльца послышался скрип полозьев. Заржали лошади. - Ну вот, - Баумвейс встал, - за мной приехали. Позвольте попрощаться с вами. - Куда вы? – спросил маршал. - В горах, в двух лье отсюда, живет лесничий, - ответил Баумвейс. – В его доме гостит сейчас наша прелестная певица Мария Черни. Она скрывается здесь от превратностей войны. Сегодня Марии Черни исполнилось двадцать три года, и она устраивает небольшой праздник. А какой праздник может обойтись без старого тапера Баумвейса?! |
Baumvajs sidighis che
la fortepiano kaj ekmuzikis apenau audeble. Al la
marshalo shajnis, ke chirkau la urbeto sonas profundaj
kaj senpezaj neghoj, kantas vintro, kantas chiuj branchoj
de fagoj, pezaj pro negho, kaj tintas ech fajro en la
kameno. La marshalo kuntiris brovojn, ekrigardis la
shtipojn kaj rimarkis, ke tintas ne la fajro, sed sprono
de lia boto. - Al mi jam vizias diversa diablajho, - diris la marshalo. - Evidente, vi estas eminenta muzikisto, chu ne? - Ne, - respondis Baumvajs kaj chesigis muziki, - mi ludas dum geedzighaj festenoj kaj festaj vesperoj che malgrandaj princoj kaj moshtuloj. Apud la perono ekaudighis knarado de glitveturiloj. Ekhenis chevaloj. - Nu jen, - Baumvajs starighis, - oni jam venis por forveturigi min. Permesu adiaui. - Kien vi? - demandis la marshalo. - En montoj, du mejlojn for de chi tie, loghas arbar-administranto, - respondis Baumvajs. - En lia domo mim gastas noa charma kantistino Maria Cherni. Shi kashas sin tie for de missurprizoj de la milito. Hodiau Maria Cherni ighas dudektri-jara, kaj shi aranghas negrandan festenon. Kaj kia festeno povas malbezoni maljunan muzikiston Baumvajs?! |
| Маршал поднялся с кресла. - Сударь, - сказал он, - мой корпус выступает отсюда завтра утром. Не будет ли неучтиво с моей стороны, если я присоединюсь к вам и проведу эту ночь в доме лесничего? - Как вам будет угодно, - ответил Баумвейс и сдержанно поклонился, но было заметно, что он удивлен словами маршала. - Но, - сказал маршал, - никому ни слова об этом. Я выйду через черное крыльцо и сяду в сани около колодца. - Как вам будет угодно, - повторил Баумвейс, снова поклонился и вышел. Маршал засмеялся. В этот вечер он не пил вина, но беспечное опьянение охватило его с необычайной силой. - В зиму! – сказал он самому себе. – К черту, в лес, в ночные горы! Прекрасно! Он накинул плащ и незаметно вышел из гостиницы через сад. Около колодца стояли сани – Баумвейс уже ждал маршала. Лошади, храпя, пронеслись мимо часового у околицы. Часовой привычно, хотя и с опозданием, вскинул ружье к плечу и отдал маршалу честь. Он долго слушал, как болтают, удаляясь, бубенцы, и покачал головой: - Какая ночь! Эх, только бы один глоток горячего вина! |
La marshalo levighis de
sur la braksegho. - Sinjoro, - diris li, - mia korpuso ekmarshos de chi tie morgau matene. Chu ne estos malghentile de mia flanko, se mi alighos al vi kaj pasigos chi nokton en domo de la arbar-administranto? - Kiel vi bonvolas, - respondis Baumvajs kaj rezerveme riverencis, sed estis rimarkeble, ke la vortoj de la marshalo mirigis lin. - Sed, - diris la marshalo, - al neniu ech unu vorton pri tio. Mi eliros tra malparada perono kaj sidighos en la glitveturilon apud la puto. - Kiel vi bonvolas, - respondis Baumvajs, denove riverencis kaj eliris. La marshalo ekridis. Dum chi tiu vespero li ne trinkis vinon, sed senzorga ebrieco kaptis lin kun neordinara forto. - En vintron! - diris li al si mem. - Al diablo, en arbaron, en noktajn montojn! Bonege! Li jhetkovris sin per mantelo kaj nerimarkite eliris el la gastejo tra ghardeno. Apud la puto staris glitveturilo. Baumvajs jam atendis la marshalon. La chevaloj, ronkante, trakuregis preter gardosoldato apud rando de la urbeto. La soldato kutime, kvankam iom malfrue, levis pafilon al shultro kaj honorsalutis la marshalon. Li longe auskultis, kiel tintas, malproksimighante, la sonoriletoj, kaj balancis la kapon: - Kia nokto! Ho, se nur unu gluton da varmega vino! |
| Лошади мчались по земле,
кованной из серебра. Снег таял
на их горячих мордах. Леса
заколдовала стужа. Черный плющ
крепко сжимал стволы буков, как
бы стараясь согреть в них
живительные соки. Внезапно лошади остановились около ручья. Он не замерз. Он круто пенился и шумел по камням, сбегая из горных пещер, из пущи, заваленной буреломом и мерзлой листвой. Лошади пили из ручья. Что-то пронеслось в воде под их копытами блестящей струей. Они шарахнулись и рванулись вскачь по узкой дороге. - Форель, - сказал возница. – Веселая рыба! Маршал улыбнулся. Опьянение не проходило. Оно не прошло и тогда, когда лошади вынесли сани на поляну в горах, к старому дому с высокой крышей. Окна были освещены. Возница соскочил и откинул полость. Дверь распахнулась, и маршал об руку с Баумвейсом вошел, сбросив плащ, в низкую комнату, освещенную свечами, и остановился у порога. В комнате было несколько нарядных женщин и мужчин. Одна из женщин встала. Маршал взглянул на нее и догадался, что это была Мария Черни. - Простите меня, - сказал маршал и слегка покраснел. – Простите за непрошеное вторжение. Но мы, солдаты, не знаем ни семьи, ни праздников, ни мирного веселья. Позвольте же мне немного погреться у вашего огня. |
La chevaloj kuregis lau
tero, forghita el arghento. Negho degeladis sur iliaj
varmegaj muzeloj. Arbarojn ensorchis frosto. Nigra hedero
firme kunmpremadis trunkojn de fagoj, kvazau penante
varmigi en ili vivigajn sukojn. Subite la chevaloj haltis apud rojo. Ghi ne glaciighis. Ghi krute shaumadis kaj bruis sur shtonoj, forkurante el montaj kavernoj, el densejo, supershutita per rompitajho kaj frostighinta foliaro. La chevaloj trinkis el la rojo. Io flagre arghent-striis sub iliaj hufoj. Ili flankenjhetis sin kaj ekgalopis lau mallatgha vojo. - Trutoj, - diris la kochero. - Gaja fisho! La marshalo ekridetis. Ebriigho dauris. Ghi ne pasis ankau tiam, kiam la chevaloj venigis la veturilon sur arbarkampon inter montoj, al malnova domo kun alta tegmento. Fenestroj estis lumigitaj. La kochero desaltis kaj flankigis felkovrilon. Pordo larghe malfermighis, kaj la marshalo brako-che-brake kun Baumvajs, demetinte la mantelon, eniris en malaltan chambron, lumigitan per kandeloj, kaj haltis che la sojlo. En la chambro estis kelke da lukse vestitaj virinoj kaj viroj. Unu el la virinoj starighis. La marshalo ekrigardis shin kaj divenis, ke shi estas Maria Cherni. - Pardonu min, - diris la marshalo kaj ete rughighis. - Pardonu pro nepetita invado. Sed ni, soldatoj, konas nek familion, nek festojn, nek pacan gajecon. Permesu do al mi iomete varmighi che via fajro. |
| Старый лесничий поклонился
маршалу, а Мария Черни быстро
подошла, взглянула маршалу в
глаза и протянула руку. Маршал
поцеловал руку, и она
показалась ему холодной, как
льдинка. Все молчали. Мария Черни осторожно дотронулась до щеки маршала, провела пальцем по глубокому шраму и спросила: - Это было очень больно? - Да, - ответил, смешавшись, маршал, - это был крепкий сабельный удар. Тогда она взяла его под руку и подвела к гостям. Она знакомила его с ними, смущенная и сияющая, как будто представляла им своего жениха. Шепот недоумения пробежал среди гостей. Не знаю, нужно ли вам, читатель, описывать наружность Марии Черни? Если вы, как и я, были ее современником, то, наверное, слышали о светлой красоте этой женщины, о ее легкой походке, капризном, но пленительном нраве. Не было ни одного мужчины, который посмел бы надеяться на любовь Марии Черни. Быть может, только такие люди, как Шиллер, могли быть достойны ее любви. |
La maljuna
arbar-administranto riverencis al la marshalo, kaj Maria
Cherni rapide alpashis, ekrigardis en okulojn de la
marshalo kaj etendis manon. La marshalo kisis la manon,
kaj ghi shajnis al li malvarma, kiel glacieto. Chiuj
silentis. Maria Cherni diskrete tushis vangon de la marshalo, movis fingron sur lia profunda cikatro kaj demandis: - Chu tio estis tre dolora? - Jes, - konfuzighinte, respondis la marshalo, - ghi estis forta sabra bato. Tiam shi prenis lin subbrake kaj alkondukis lin al gastoj. Shi konatigis lin kun ili, konfuzita kaj radianta, kvazau prezentante al ili sian fianchon. Flustro de embaraso traflugis inter gastoj. Mi ne scias, chu necesas, ho leganto, priskribadi al vi eksterajhon de Maria Cherni? Se vi, same kiel mi, estis shia samtempulo, do vershajne vi audis pri hela beleco de tiu virino, pri shia facila irmaniero, pri shia kaprica, sed charma karaktero. Ne ekzistis ech unu viro, kiu kuraghus esperi pri amo de Maria Cherni. Eble, nur tiaj homoj kiel Shiller povus esti indaj je shia amo. |
| Что было дальше? Маршал провел в доме лесничего два дня. Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое. Может быть, это густой снег, падающий всю ночь, или зимние ручьи, где плещется форель. Или это смех и пение и запах старой смолы перед рассветом, когда догорают свечи и звезды прижимаются к стеклам, чтобы блестеть в глазах у Марии Черни. Кто знает? Может быть, это обнаженная рука на жестком эполете, пальцы, гладящие холодные волосы, заштопанный фрак Баумвейса. Это мужские слезы о том, чего никогда не ожидало сердце: о нежности, о ласке, несвязном шепоте среди лесных ночей. Может быть, это возвращение детства. Кто знает? И может быть, это отчаяние перед расставанием, когда падает сердце и Мария Черни судорожно гладит рукой обои, столы, створки дверей той комнаты, что была свидетелем ее любви. И, может быть, наконец, это крик и беспамятство женщины, когда за окнами, в дыму факелов, при резких выкриках команды наполеоновские жандармы соскакивают с седел и входят в дом, чтобы арестовать маршала по личному приказу императора. | Kio okazis plue? La marshalo pasigis en domo de arbar-administranto du tagojn. Ni ne parolos pri amo, char ni ghis nun ne scias, kio ghi estas. Povas esti, ghi estas densa negho, falanta dum tuta nokto, au vintraj rojoj, en kiuj plaudas trutoj. Au tio estas rido kaj kantado kaj odoro de malnova rezino antau matenigho, kiam ghisbrulas kandeloj kaj steloj alpremighas al vitroj, por brili en okuloj de Maria Cherni. Kiu scias? Povas esti, tio estas nudigita brako sur malmola epoleto, fingroj, gladkaresantaj malvarmajn harojn, flikitan frakon de Baumvajs. Tio estas viraj larmoj pri tio, kion neniam atendis la koro: pri tenereco, pri kareso, pri malklara flustrado dum arbaraj noktoj. Povas esti, tio estas reveno de infaneco. Kiu scias? Kaj, povas esti, tio estas malespero antau disigho, kiam falas koro kaj Maria Cherni konvulsie gladas per mano tapetojn, tablojn, shutrojn de chambra pordo, kiuj estis atestantoj de shia amo. Kaj, povas esti finfine, tio estas krio kaj sveno de virino, kiam malantau fenestroj, en fumo de torchoj, che akutaj ekkrioj de komando napoleonaj ghendarmoj dechevalighas kaj eniras la domon por aresti la marshalon lau persona ordono de la imperiestro. |
| Бывают истории, которые
промелькнут и исчезнут, как
птицы, но навсегда остаются в
памяти у людей, ставших
невольными их очевидцами. Все вокруг осталось по-прежнему. Все так же шумели во время ветра леса и ручей кружил в маленьких водоворотах темную листву. Все так же отдавалось в горах эхо топора и в городке болтали женщины, собираясь около колодца. Но почему-то эти леса, и медленно падающий снег, и блеск форелей в ручье заставляли Баумвейса вынимать из заднего кармана фрака хотя и старый, но белоснежный платок, прижимать его к глазам и шептать бессвязные печальные слова о короткой любви Марии Черни и о том, что временами жизнь делается похожей на музыку. Но, шептал Баумвейс, несмотря на сердечную боль, он рад, что был участником этого случая и испытал волнение, какое редко выпадает на долю старого бедного тапера. |
Okazas historioj, kiuj
preterflugas kaj malaperas, kiel birdoj, sed por chiam
restas en memoro de homoj, iliaj nevolaj atestintoj. Chio chirkaue restis kiel antaue. Same bruis arbaroj dum vento, kaj same rojo kirlis brunan foliaron en malgrandaj akvoturnoj. Same ehhis en montoj frapado de hakilo, kaj same babilis virinoj en la urbeto, kunveninte apud la puto. Sed ial tiuj arbaroj, kaj malrapide falanta negho, kaj brilado de trutoj de la rojo igis Baumvajson eligi el malantaua posho de la frako kvankam malnovan, sed neghblankan naztukon, premi ghin al la okuloj kaj flustri senlogikajn malgajajn vortojn pri mallonga amo de Maria Cherni kaj pri tio, ke fojfoje vivo ighas simila al muziko. Sed, flustris Baumvajs, malgrau kordoloro, li estas ghoja, ke li estis partoprenanto de tiu okazajho kaj sentis emociighon, kiu malofte estis en la sorto de la maljuna mizera muzikisto. tradukis B.Chupin (1983) |