Михаил Шолохов

СУДЬБА
ЧЕЛОВЕКА

(отрывок)

...На  четвертый день прямо из совхоза,  груженный хлебом, подворачиваю к чайной. Парнишка мой там сидит на  крыльце, ножонками болтает и, по всему видать, голодный. Высунулся я в окошко, кричу ему: "Эй, Ванюшка! Садись скорее на машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернемся сюда, пообедаем". Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и тихо так  говорит: "А  вы откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?"  И глазенки широко раскрыл, ждет, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я, мол, человек бывалый и все знаю.

Зашел он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой, поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет. Такая мелкая птаха,  а уже научилась вздыхать. Его ли это дело? Опрашиваю: "Где же твой отец, Ваня?" Шепчет: "Погиб на фронте". - "А мама?" - "Маму бомбой убило в поезде, когда мы ехали". - "А откуда вы ехали?" - "Не знаю, не помню..." - "И никого у тебя тут родных нету?" - "Никого". - "Где же ты ночуешь?" - "А где придется".

Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: "Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети". И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: "Ванюшка, а ты знаешь,  кто я такой?" Он и спросил, как выдохнул: "Кто?" Я ему и говорю так же тихо: "Я - твой отец".

Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно:  "Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал,  когда ты меня найдешь!" Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет, и руки трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет все же нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока туман в глазах не прошел, - побоялся ехать, как бы на кого не наскочить. Постоял так минут пять, а сынок мой все жмется ко мне изо всех силенок, молчит, вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой развернул машину, поехал обратно, на  свою  квартиру. Какой уж там мне элеватор, тогда мне не до элеватора было.

Бросил машину возле ворот, нового своего сынишку взял на руки, несу в дом. А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Прижался своей щекой к  моей небритой щеке, как прилип. Так я  его и внес. Хозяин и хозяйка в аккурат дома были. Вошел я,  моргаю им обоими глазами, бодро так говорю:  "Вот и нашел я  своего Ванюшку! Принимайте нас,  добрые люди!" Они, оба мои бездетные, сразу сообразили, в чем дело, засуетились, забегали. А я никак сына от себя не оторву. Но кое-как уговорил. Помыл ему руки с мылом, посадил за стол.  Хозяйка щей ему в тарелку налила, да как глянула, с какой он жадностью ест, так и залилась слезами. Стоит у печки, плачет себе в передник. Ванюшка мой увидал, что она плачет, подбежал к ней, дергает ее за подол и говорит: "Тетя, зачем же вы плачете? Папа нашел меня возле чайной, тут всем радоваться надо, а вы плачете".  А той - подай бог, она еще пуще разливается, прямо-таки размокла вся!

После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в корыте,  завернул в  чистую простыню. Обнял он меня и так на руках моих и уснул. Осторожно положил его на кровать, поехал на элеватор, сгрузил хлеб, машину отогнал на стоянку - и бегом по магазинам. Купил ему штанишки суконные, рубашонку, сандали и картуз из мочалки. Конечно, все это оказалось и не по росту, и качеством никуда не годное. За штанишки меня хозяйка даже разругала.  "Ты, - говорит, - с ума спятил, в такую жару одевать дитя в суконные  штаны!"  И  моментально - швейную машинку на стол, порылась в сундуке, а через час моему Ванюшке уже сатиновые трусики были готовы и беленькая рубашонка с  короткими рукавами. Спать я лег вместе с ним и в первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза четыре вставал. Проснусь, а он у меня под мышкой приютится,  как воробей под застрехой, тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться,  чтобы не разбудить его, но все-таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и  любуешься на него...

Перед рассветом проснулся, не пойму, с чего мне так душно стало? А это сынок мой вылез из простыни и поперек меня улегся, раскинулся и ножонкой горло мне придавил. И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без него. Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и сердце отходит, становится мягче, а то ведь оно у меня закаменело от горя...

Mihail Sholohhov

LA SORTO
DE HOMO

(fragmento)

... La kvaran tagon, veninte rekte el la sovhhozo en la kamiono, sharghita per greno, mi direktis la auton al la teejo. Knabeto mia estis tie, sidis surperone, balancante la krurojn, kaj lau aspekto, estis malsata. Mi elshovis min tra la fenestreto, krias al li: "He, Vachjo! Enautighu plej rapide, mi veturigos vin al la elevatoro, kaj de tie ni revenos kaj tagmanghos kune". Li ektremis pro mia voko, saltis de sur la perono, surgrimpis shtupon de la kamiono kaj tiel mallaute diras: "Kaj de kie vi, onklo, scias, ke mia nomo estas Vachjo?" Kaj la okuletoj restis tiel larghe malfermitaj. Li atendas, kion mi respondos. Nu, certe, mi diras, ke mi estas homo sperta kaj chion scias.

Li chirkauiris la kamionon, venis al la dekstra flanko, mi malfermis la pordeton, sidigis lin apude, kaj ni startis. Tia vigla knabo subite eksilentis, enpensighis kaj de tempo al tempo rigardas min ekzamene el sub siaj longaj okulharoj, fleksitaj supren, kaj suspiras. Tia eta birdo, sed jam ellernis suspiri. Chu estas infana okupo fari tion? Mi demandas lin: "Kie do estas via patro, Vachjo?" Li flustras: "Pereis en fronto". - "Kaj panjo?" - "Panjon bombo murdis en trajno, kiam ni veturis". - "Kaj de kie vi veturis?" - "Mi ne scias, ne memoras..." - "Kaj neniun parencon vi havas tie chi?" - "Neniun". - "Kaj kie vi dormas nokte?" - "Kie ajn".

Mi eksentis brogon de arda larmo, ekbolinta en mi, kaj subite decidis: "Ne estu tiel, ke ni ambau pereu dise! Mi adoptos lin kiel mian infanon". Kaj tuj al mia animo ighis facile kaj iel hele. Mi klinis min al li kaj demandas mallaute: "Vachjo, kaj chu vi scias, kiu estas mi?" Kaj li demandis, kvazau elspiris: "Kiu?" Kaj mi diras al li same mallaute: "Mi estas via patro".

Dio mia, kio okazis tiumomente! Li jhetis sin al mia kolo, kisas miajn vangojn, lipojn, frunton; kaj mem kvazau turdo pepas sonore, akratone, surdigante ech bruon de la motoro: "Pachjeto mia kara! Mi sciis, ke vi min trovos! Chiuokaze trovos! Mi tiel longe atendis, kiam vi min trovos!" Li premighis al mi kaj tremetas tuta, kvazau herbeto en vento. Kaj nebulighis miaj okuloj, ankau min tremo ekskuis, ech la manoj tremas... Kiel mi tiam ne ellasis la stirradon, mi ech nun miras! Sed en cherandan kanaleton mi tamen trafis kaj haltigis la motoron. Kaj ne kuraghis denove ekveturi, ghis kiam nebulo en la okuloj tute degelis for, - en tia stato mi povus iun surveturi dumvoje. Ni atendis tiel proksimume kvin minutojn, kaj fileto mia chiam pli kaj pli premighis al mi per tuta sia forteto, silentis, tremis. Mi brakumis lin per la dekstra mano, alpremis lin milde al mi, kaj per la maldekstra direktis la auton, turnis ghin reen kaj veturis al mia loghejo. Kial mi veturu al la elevatoro? Mi jam forgesis tute pri ghi.

Mi lasis la kamionon apud la pordego, mian novan fileton prenis sur brakojn kaj portas en la hejmon. Kaj li, chirkauvolvinte mian kolon per siaj braketoj, jam ne volis deshirighi. Li premighis al mia nerazita vango per sia vangeto, kvazau algluighis. Kaj tiamaniere mi enportis lin. La gemastroj tiumomente estis hejme. Mi eniris, okulsignas al ili per ambau okuloj kaj tiel vigle diras: "Jen, trovis mi mian Vachjon! Akceptu nin, bonaj homoj!" Kaj ili, ambau seninfanaj, tuj komprenis, kio okazis, ekklopodis, ekrapidis. Kaj mi neniel povis la filon deshiri de si. Sed finfine mi iel persvadis lin. Mi lavis kun sapo liajn manojn, sidigis che tablon. La mastrino plenigis al li teleron per brasika supo kaj, vidante, kiel avide li manghas, privershis sin per larmoj. Shi staras apud forno kaj vishas larmojn per sia antautuko. Mia Vachjo ekvidis, ke shi ploras, alkuris al shi, tiras shin je vesto kaj diras: "Onklino, kial do vi ploras? Pachjo trovis min apud la teejo, do chiuj devas ghoji, sed vi ploras". Sed shi, audinte tion, ankorau pli abunde ekploris.

Post tagmangho mi kondukis lin al frizejo, oni ordigis liajn harojn, kaj hejme mi mem banis lin en trogo, chirkauvolvis lin en puran littukon. Li chirkaubrakis min kaj rekte sur miaj brakoj ekdormis. Mi akurate kushigis lin sur liton, veturis al la elevatoro, malshargis la kamionon, forkondukis ghin al haltejo kaj ekkuris tra magazenoj. Achetis por li pantaloneton drapan, chemizeton, sandalon kaj kepeton. Certe, chio tio montrighis esti ne laumezura kaj ne alta lau kvalito. Pro la pantaloneto la mastrino ech skoldis min. "Chu vi frenezighis, - shi diras, - por vesti infanon per drapa pantalono dum tia varmego!" Kaj momente shi metis kudromashinon sur tablon, serchis en kofro, kaj post horo por mia Vachjo jam estis pretaj kotona pantaloneto kaj blanka chemizeto kun mallongaj manikoj. Mi kushighis dormi apud li kaj unuafoje dum longa tempo ekdormis trankvile. Tamen dum la nokto mi kvarfoje ellitighis. Mi vekighas, kaj li sub mia akselo rifughas, kvazau pasero sub tegmento, dolche spiretas, kaj tia ghojo naskighas en mia animo, ke ech ne eblas esprimi per vortoj! Mi deziras ne veki lin, kaj tamen ne povas reteni sin, gardeme ellitighas, ekbruligas alumeton kaj admire rigardas lin...

Antau matenigho mi vekighis kaj ne komprenas, kial ighis al mi tiel sufoke. Kaj tio estis fileto mia, kiu elshovighis el sub la litotuko kaj ekkushis sur mi, disetendis sin kaj per krureto surpremis mian gorghon. Dormi kun li ne estas trankvile, sed mi alkutimighis, sopiras mi sen li. Nokte mi jen karesas lin dormantan, jen flaras liajn haretojn, kaj mia koro malstrechighas, ighas pli mola, antaue ghi ja estis tute shtonighinta pro malfelicho...

Tradukis: A.Agosti kaj N.Danovskij