The Little Match Girlby Hans Christian Andersen |
Knabineto kun alumetojde Hans Christian Andersen |
| Most terribly cold it was; it
snowed, and was nearly quite dark, and evening – the
last evening of the year. In this cold and darkness there
went along the street a poor little girl, bareheaded, and
with naked feet. When she left home she had slippers on,
it is true; but what was the good of that? They were very
large slippers, which her mother had hitherto worn; so
large were they; and the poor little thing lost them as
she scuffled away across the street, because of two
carriages that rolled by dreadfully fast. One slipper was
nowhere to be found; the other had been laid hold of by
an urchin, and off he ran with it; he thought it would do
capitally for a cradle when he some day or other should
have children himself. So the little maiden walked on with her tiny naked feet, that were quite red and blue from cold. She carried a quantity of matches in an old apron, and she held a bundle of them in her hand. Nobody had bought anything of her the whole livelong day; no one had given her a single farthing. She crept along trembling with cold and hunger – a very picture of sorrow, the poor little thing! The flakes of snow covered her long fair hair, which fell in beautiful curls around her neck; but of that, of course, she never once now thought. From all the windows the candles were gleaming, and it smelt so deliciously of roast goose, for you know it was New Year's Eve; yes, of that she thought. In a corner formed by two houses, of which one advanced more than the other, she seated herself down and cowered together. Her little feet she had drawn close up to her, but she grew colder and colder, and to go home she did not venture, for she had not sold any matches and could not bring a farthing of money: from her father she would certainly get blows, and at home it was cold too, for above her she had only the roof, through which the wind whistled, even though the largest cracks were stopped up with straw and rags. Her little hands were almost numbed with cold. Oh! a match might afford her a world of comfort, if she only dared take a single one out of the bundle, draw it against the wall, and warm her fingers by it. She drew one out. “Rischt!” how it blazed, how it burnt! It was a warm, bright flame, like a candle, as she held her hands over it: it was a wonderful light. It seemed really to the little maiden as though she were sitting before a large iron stove, with burnished brass feet and a brass ornament at top. The fire burned with such blessed influence; it warmed so delightfully. The little girl had already stretched out her feet to warm them too; but – the small flame went out, the stove vanished: she had only the remains of the burnt-out match in her hand. She rubbed another against the wall: it burned brightly, and where the light fell on the wall, there the wall became transparent like a veil, so that she could see into the room. On the table was spread a snow-white tablecloth; upon it was a splendid porcelain service, and the roast goose was steaming famously with its stuffing of apple and dried plums. And what was still more capital to behold was, the goose hopped down from the dish, reeled about on the floor with knife and fork in its breast, till it came up to the poor little girl; when – the match went out and nothing but the thick, cold, damp wall was left behind. She lighted another match. Now there she was sitting under the most magnificent Christmas tree: it was still larger, and more decorated than the one which she had seen through the glass door in the rich merchant's house. Thousands of lights were burning on the green branches, and gaily-colored pictures, such as she had seen in the shop-windows, looked down upon her. The little maiden stretched out her hands towards them when – the match went out. The lights of the Christmas tree rose higher and higher, she saw them now as stars in heaven; one fell down and formed a long trail of fire. “Someone is just dead!” said the little girl; for her old grandmother, the only person who had loved her, and who was now no more, had told her, that when a star falls, a soul ascends to God. She drew another match against the wall: it was again light, and in the lustre there stood the old grandmother, so bright and radiant, so mild, and with such an expression of love. “Grandmother!” cried the little one. “Oh, take me with you! You go away when the match burns out; you vanish like the warm stove, like the delicious roast goose, and like the magnificent Christmas tree!” And she rubbed the whole bundle of matches quickly against the wall, for she wanted to be quite sure of keeping her grandmother near her. And the matches gave such a brilliant light that it was brighter than at noon-day: never formerly had the grandmother been so beautiful and so tall. She took the little maiden, on her arm, and both flew in brightness and in joy so high, so very high, and then above was neither cold, nor hunger, nor anxiety – they were with God. But in the corner, at the cold hour of dawn, sat the poor girl, with rosy cheeks and with a smiling mouth, leaning against the wall – frozen to death on the last evening of the old year. Stiff and stark sat the child there with her matches, of which one bundle had been burnt. “She wanted to warm herself,” people said. No one had the slightest suspicion of what beautiful things she had seen; no one even dreamed of the splendor in which, with her grandmother she had entered on the joys of a new year. |
Estis terure malvarme;
negho faladis, kaj farighis jam vespero; tio estis la
lasta vespero en la jaro, vespero de Silvestro. En tiu
malvarmo kaj en tiu mallumo sur la strato iris malgranda
malricha knabino kun nekovrita kapo kaj nudaj piedoj.
Estas vero, ke shi havis sur si pantoflojn, kiam shi
foriris el sia domo; sed tio estis tre grandaj pantofloj,
ili antaue estis uzataj de shia patrino, tiel grandaj
ili estis, kaj ilin la knabineto perdis, kiam shi
rapidis transkuri la straton, kiam du kaleshoj kun
furioza rapideco pretergalopis; unu pantoflon oni plu ne
povis trovi, kaj kun la alia forkuris iu knabo, kiu
promesis, ke li uzos ghin kiel lulilon, kiam li iam
havos infanojn. Tiamaniere la malgranda knabino iradis sur la nudaj graciaj piedetoj, kiuj de malvarmo estis tute rughaj kaj bluaj. En sia malnova antautuko shi portis amason da alumetoj, kaj unu fasketon shi tenis en la mano. En la dauro de la tuta tago neniu ion achetis de shi, neniu donis al shi almozon. Malsata kaj tremanta de frosto la kompatinda knabineto trenadis sin pluen kaj aspektis jam tute senespera kaj senkuragha. La neghaj flokoj faladis sur shiajn longajn blondajn harojn, kiuj en belaj bukloj pendis super shia nuko, sed pri tiu ornamo shi certe ne pensis. El chiuj fenestroj radiis hela brilo de kandeloj, kaj sur chiuj stratoj estis sentata la odoro de bongusta ansera rostajho. Estis ja vespero de Silvestro, kaj tiu penso okupis chiujn sentojn de la malgranda knabino. En unu angulo inter du domoj, el kiuj unu iom pli elstaris sur la straton ol la alia, shi kaure sidighis. Siajn malgrandajn piedetojn shi subtiris sub sin, shi tamen ankorau pli suferis de la frosto, kaj malgrau tio shi ne kuragis iri hejmen, char shi ne vendis ankorau ech unu skatoleton da alumetoj, ne ricevis ankorau ech unu speson. Shi certe ricevus batojn de la patro, kaj malvarme estis ja hejme ankau; ili tie havis super si nur la tegmenton, kaj la vento akre fajfadis internen, kvankam en la plej grandajn fendojn estis enshovitaj pajlo kaj chifonoj. Ha, kia agrablajho estus nun unu alumeto! Se shi nur povus kuraghi elpreni unu el la skatoleto, ekfroti ghin je la muro kaj varmigi al si sur ghi la fingrojn! Fine la infano eltiris unu el la alumetoj, “Rish!” kiel ghi eksplodis, kiel ghi brulis! La alumeto eligis varman helan flamon, kiel malgranda kandelo, kiam shi tenis chirkau ghi sian maneton. Tio estis mirinda flamo; la malgranda knabino havis la impreson, kvazau shi sidas antau granda fera forno kun latunaj fermiloj kaj latunaj ornamajhoj; la fajro brulis tiel bele kaj varmigis tiel agrable! La knabineto jam etendis siajn piedojn, por varmigi ankau ilin, – tiam la flamo estingighis. La forno malaperis, shi sidis kun stumpeto de forbrulinta alumeto en la mano. Shi ekbruligis alian alumeton, ghi brulis, ghi lumis, kaj tiu loko de la muro, sur kiun falis la lumo, farighis travidebla kiel gazo. La rigardo de la knabineto penetris rekte en la chambron, kie la tablo estis kovrita per blindige blanka tablotuko kaj delikata porcelano kaj sur ghi plej bonguste vaporis rostita ansero, farchita per prunoj kaj pomoj. Kaj kio estis ankorau pli ravanta, – la ansero elsaltis el la plado kaj kun forko kaj tranchilo en sia dorso balancighante ekiris sur la planko; ghi iris ghuste en la direkto al la malricha knabino. Sed la alumeto estingighis, kaj oni vidis plue nur la dikan malvarman muron. Shi ekbruligis novan alumeton. Kaj jen la knabineto sidis sub plej belega Kristnaska arbo; ghi estis ankorau pli granda kaj multe pli riche ornamita ol tiu, kiun shi en la sankta vespero vidis tra la vitra pordo che la richa komercisto. Miloj da kandeloj brulis sur la verdaj branchoj, kaj mikskoloraj bildoj, similaj al tiuj, kiuj estis ekspoziciitaj en la fenestroj de la magazenoj, rigardis sur shin; la knabineto etendis al ili ambau manojn, – tiam la alumeto estingighis. La multo da Kristnaskaj kandeloj levighis pli kaj pli alten, kaj nur nun shi vidis, ke tio estis la helaj steloj. Unu el ili falis malsupren kaj trenis post si tra la chielo longan strion da fajro. “Nun iu mortas!” diris la knabineto, char la maljuna avino, kiu sola estis afabla en rilato al shi, sed nun jam delonge plu ne vivis, estis dirinta: “Kiam stelo falas, tiam unu animo levighas al Dio.” Shi frotis denove unu alumeton je la muro; ghi jhetis chirkau sin vastan lumon, kaj en la brilo de chi tiu staris la maljuna avino, hele prilumita, milda kaj afabla. “Avineto!” ekkriis la infano, “ho, prenu min kun vi! Mi scias, ke vi malaperos tuj, kiam la alumeto finighos, vi malaperos, kiel la varma forno, la bongusta ansera rostajho kaj la granda briletanta Kristnaska arbo!” Rapide shi ekbruligis la tutan restajhon de la alumetoj, kiuj ankorau trovighis en la skatoleto, shi volis reteni la avinon; kaj la alumetoj disvastigis tian brilon, ke estis pli hele ol en luma tago. Tiel granda, tiel bela la avino neniam estis; shi prenis la malgrandan knabinon sur sian brakon, kaj ili ekshvebis alten en brilo kaj ghojo; malvarmo, malsato kaj timo malaperis, – ili estis che Dio. Sed en la angulo che la domo en la malvarma matena horo sidis la malgranda knabino kun rughaj vangoj, kun rideto chirkau la buso, – senviva, frostighinta en la lasta tago de la jaro. La mateno de la nova jaro levighis super la malgranda kadavro, kiu sidis kun la alumetoj, el kiuj preskau unu tuta skatoleto estis forbruligita. “Shi volis sin varmigi!” oni diris. Neniu sciis, kion belan shi vidis, en kia brilo shi kun la maljuna avino eniris en la ghojon de nova jaro. |
Как холодно было в этот вечер! Шел снег, и сумерки сгущались. А вечер был последний в году - канун Нового года. В эту холодную и темную пору по улицам брела маленькая нищая девочка с непокрытой головой и босая. Правда, из дому она вышла обутая, но много ли было проку в огромных старых туфлях? Туфли эти прежде носила ее мать - вот какие они были большие,- и девочка потеряла их сегодня, когда бросилась бежать через дорогу, испугавшись двух карет, которые мчались во весь опор. Одной туфли она так и не нашла, другую утащил какой-то мальчишка, заявив, что из нее выйдет отличная люлька для его будущих ребят.
Вот девочка и брела теперь босиком, и ножки ее покраснели и посинели от холода. В кармане ее старенького передника лежало несколько пачек серных спичек, и одну пачку она держала в руке. За весь этот день она не продала ни одной спички, и ей не подали ни гроша. Она брела голодная и продрогшая и так измучилась, бедняжка!
Снежинки садились на ее длинные белокурые локоны, красиво рассыпавшиеся по плечам, но она, право же, и не подозревала о том, что они красивы. Изо всех окон лился свет, на улице вкусно пахло жареным гусем - ведь был канун Нового года. Вот о чем она думала!
Наконец девочка нашла уголок за выступом дома. Тут она села и съежилась, поджав под себя ножки. Но ей стало еще холоднее, а вернуться домой она не смела: ей ведь не удалось продать ни одной спички, она не выручила ни гроша, а она знала, что за это отец прибьет ее; к тому же, думала она, дома тоже холодно; они живут на чердаке, где гуляет ветер, хотя самые большие щели в стенах и заткнуты соломой и тряпками.
Ручонки ее совсем закоченели. Ах, как бы их согрел огонек маленькой спички! Если бы только она посмела вытащить спичку, чиркнуть ею о стену и погреть пальцы! Девочка робко вытянула одну спичку и... чирк! Как спичка вспыхнула, как ярко она загорелась! Девочка прикрыла ее рукой, и спичка стала гореть ровным светлым пламенем, точно крохотная свечечка.
Удивительная свечка! Девочке почудилось, будто она сидит перед большой железной печью с блестящими медными шариками и заслонками. Как славно пылает в ней огонь, каким теплом от него веет! Но что это? Девочка протянула ноги к огню, чтобы погреть их, - и вдруг... пламя погасло, печка исчезла, а в руке у девочки осталась обгорелая спичка.
Она чиркнула еще одной спичкой, спичка загорелась, засветилась, и когда ее отблеск упал на стену, стена стала прозрачной, как кисея. Девочка увидела перед собой комнату, а в пей стол, покрытый белоснежной скатертью и уставленный дорогим фарфором; на столе, распространяя чудесный аромат, стояло блюдо с жареным гусем, начиненным черносливом и яблоками! И всего чудеснее было то, что гусь вдруг спрыгнул со стола и, как был, с вилкой и ножом в спине, вперевалку заковылял по полу. Он шел прямо к бедной девочке, но... спичка погасла, и перед бедняжкой снова встала непроницаемая, холодная, сырая стена.
Девочка зажгла еще одну спичку. Теперь она сидела перед роскошной рождественской елкой. Эта елка была гораздо выше и наряднее той, которую девочка увидела в сочельник, подойдя к дому одного богатого купца и заглянув в окно. Тысячи свечей горели на ее зеленых ветках, а разноцветные картинки, какими украшают витрины магазинов, смотрели на девочку. Малютка протянула к ним руки, но... спичка погасла. Огоньки стали уходить все выше и выше и вскоре превратились в ясные звездочки. Одна из них покатилась по небу, оставив за собой длинный огненный след.
"Кто-то умер", - подумала девочка, потому что ее недавно умершая старая бабушка, которая одна во всем мире любила ее, не раз говорила ей: "Когда падет звездочка, чья-то душа отлетает к богу".
Девочка снова чиркнула о стену спичкой и, когда все вокруг осветилось, увидела в этом сиянии свою старенькую бабушку, такую тихую и просветленную, такую добрую и ласковую.
- Бабушка, - воскликнула девочка, - возьми, возьми меня к себе! Я знаю, что ты уйдешь, когда погаснет спичка, исчезнешь, как теплая печка, как вкусный жареный гусь и чудесная большая елка!
И она торопливо чиркнула всеми спичками, оставшимися в пачке, - вот как ей хотелось удержать бабушку! И спички вспыхнули так ослепительно, что стало светлее, чем днем. Бабушка при жизни никогда не была такой красивой, такой величавой. Она взяла девочку на руки, и, озаренные светом и радостью, обе они вознеслись высоко-высоко - туда, где нет ни голода, ни холода, ни страха, - они вознеслись к богу.
Морозным утром за выступом дома нашли девочку: на щечках ее играл румянец, на губах - улыбка, но она была мертва; она замерзла в последний вечер старого года. Новогоднее солнце осветило мертвое тельце девочки со спичками; она сожгла почти целую пачку.
- Девочка хотела погреться, - говорили люди. И никто не знал, какие чудеса она видела, среди какой красоты они вместе с бабушкой встретили Новогоднее Счастье.