Chapitro XXVIII

Pasis ses semajnoj. Venis la blanka vintro kun la kruela silento de la sennubaj malvarmegoj, la densa, krakanta negho, la pale smeralda chielo, la roza prujno sur la arboj, la chapoj el la fumo super la kamentuboj, kun la fumturnighoj el la subite malfermitaj pordoj, la freshaj kvazau morditaj vizaghoj de l' pasantoj kaj la rapida trotado de l' tremantaj chevaloj.

Januara tago jam proksimighis al sia fino; la vespera malvarmo ankorau pli forte premis la senmovan aeron, kaj rapide estingighis la sanga chielrugho. En la fenestroj de la domo en Marino ekbrilis lumoj. Prokofich, en nigra frako kaj blankaj gantoj, kun tute speciala soleneco dismetis sur la tablo manghilaron por kvin personoj. Antau unu semajno, en la malgranda parohha preghejo, senbrue kaj preskau sen atestantoj, havis lokon du edzighoj: de Arkadio kun Katja kaj de Nikolao Petrovich kun Fenichka; kaj en la sama tago Nikolao Petrovich donis adiauan tagmanghon al sia frato, forveturonta pro aferoj Moskvon. Anna Sergeevna ankau forveturis tien post la edzigho, doninte malavarajn donacojn al la juna paro.

Akurate je la tria horo chiuj kolektighis che la tablo. Ankau Mitja cheestis; li jam havis vartistinon en silka rusa kapvesto, kun oraj strioj. Paulo Petrovich sidis inter Katja kaj Fenichka: "la edzoj" sin lokis apud siaj edzinoj. Niaj malnovaj amikoj shanghighis en la lasta tempo: chiuj kvazau plibelighis kaj "solidighis"; sole Paulo Petrovich malgrasighis, kio, cetere, donis ankorau pli da eleganteco kaj "grandsinjoreco" al liaj esprimplenaj trajtoj... Ankau Fenichka aliighis. En nova silka vesto kun largha velura rubando en la haroj, kun ora cheno sur la kolo, shi sidis senmove-respektplene, respektplene al si mem, al chio, kio shin chirkauis, kaj tiel ridetante, kvazau shi dezirus diri: "Pardonu min, mi ne estas kulpa." Ne shi sola, chiuj aliaj ridetis kaj ankau kvazau petis pardonon; chiuj estis iom ghenataj, iom malghojaj, sed en la realeco tre kontentaj. Chiu servis sian najbaron kun komika ghentileco; shajnis, ke chiuj interkonsentis ludi simplaniman komedion. Katja estis la plej trankvila el chiuj: shi konfide chirkaurigardis kaj oni povis rimarki, kiel Nikolao Petrovich jam amas shin. Antau la fino de la tagmangho li levighis kaj preninte pokalon en la manon, sin turnis al Paulo Petrovich.

"Vi forlasos nin... vi forlasos nin, kara frato", komencis li, "kompreneble, ne por longe; tamen mi ne povas ne esprimi al vi, ke mi... ke ni... kiom mi... kiom ni... La malfelicho estas, ke ni, rusoj, ne scias fari paroladojn! Arkadio, diru vi."

"Ne, kara patro, mi ne preparis min."

"Certe pli bone ol mi! Fine, frato, permesu, ke mi vin chirkauprenu kaj deziru al vi chion bonan. Plej baldau revenu al ni!"

Paulo Petrovich kisis chiujn, ne esceptante, kompreneble, Mitjan: krom tio li kisis la manon de Fenichka, kiun shi ne sciis ankorau etendi por tio, kaj trinkante el la replenigita pokalo, diris kun profunda sopiro: "Estu felichaj, miaj amikoj! Farewell! (adiau!)" chi tiu angla vorteto restis nerimarkita, sed chiuj estis kortushitaj.

"Al la rememoro de Bazarov", murmuretis Katja en la orelon de sia edzo kaj frapis lian pokalon. Arkadio responde forte premis shian manon, sed ne kuraghis laute proponi la toston. Shajnas, ke ni atingis la finon? Sed eble iu el la legantoj deziras ekscii, kion faras en la nuna momento chiu el la personoj, kun kiuj li konighis. Mi estas preta kontentigi lin.

Anna Sergeevna antau nelonge edzinighis, ne pro amo, sed pro kalkulo, kun unu el la estontaj rusaj homoj de la ago, inteligenta juristo, kun forta praktika sento, firma volo kaj rimarkinda elokventeco, - homo ankorau juna, bona kaj malvarma kiel glacio. Ili vivas perfekte akorde kaj ghisvivos eble la felichon, eble... la amon. La princidino K. mortis, forgesita tuj en la tago de l' morto. Ambau Kirsanov, la patro kaj la filo, loghas en Marino. Iliaj aferoj komencas plibonighi. Arkadio farighis fervora agronomo kaj la "farmbieno" jam donas sufiche grandan profiton. Nikolao Petrovich estas elektita jughisto de l' paco kaj shvite laboras, por forigi la malkonsentojn inter la liberigitaj servutuloj kaj la bienposedantoj. Li senchese traveturas sian distrikton, diras longajn paroladojn, char li opinias, ke la kamparanojn oni devas "prudentigi", tio estas per ofta ripetado de la samaj vortoj elcherpi ilian paciencon. Verdire, li kontentigis nek la klerajn nobelojn, kiuj parolas jen kun shiko, jen kun melankolio pri la "emancipacio", (ili elparolas ghin lau la franca maniero), nek la neklerajn nobelojn, senceremonie insultantajn la "emuncipacion", (lau la elparolo de l' kamparanoj). Por unuj kaj por la aliaj li estas tro mola. Katerino Sergeevna naskis filon, Koljan, kaj Mitja jam brave kuras kaj elokvente babilas. Fenichka, Fedosja Nikolavna, post la edzo kaj Mitja, neniun tiel adoras kiel sian bofilinon, kaj kiam Katja sidighas al la fortepiano, shi estas preta la tutan tagon ne forlasi shin. Ni ne forgesu pri Petro. Li tute rigidighis pro la malsagheco kaj braveco, elparolas chiujn e kiel u: ulugantu, sed li edzighis kaj ricevis belan doton; lia edzino, filino de urba ghardenisto, rifuzis al du bonaj fianchoj nur tial, ke ili ne posedis poshhorloghon; Petro havis ne nur poshhorloghon, sed ech lakitajn duonshuojn.

En Dresdeno, sur la teraso de Bruhl, inter la dua kaj kvara horo, en la plej "fashionable" tempo por la promenado, vi povas renkonti homon chirkau kvindekjaran, jam tute grizan kaj kvazau suferantan la podagron, sed ankorau belan, elegante vestitan kaj kun tiu speciala stampo, kiun donas nur la longaj rilatoj kun la altaj klasoj de l' societo. Tio estas Paulo Petrovich. Li forveturis el Moskvo eksterlandon pro la stato de sia sano kaj fiksis sian loghadon en Dresdeno, kie li havas rilatojn precipe kun angloj kaj kun trapasantaj rusoj. Kun la angloj liaj manieroj estas simplaj, preskau modestaj, sed ne sen memestimo; ili trovas, ke li estas iom enuiga, sed ili estimas lin kiel "a perfect gentleman". Kun la rusoj li estas iom pli senceremonia, li ne haltigas sian galon, mokas sin mem kaj ilin; sed chion chi li faras tre agrable, senzorge kaj konvene. Li restas chiam slavofilo: oni ja scias, ke en la alta rusa societo tio estas tres distingue. Li legas nenion ruse, sed sur lia skribotablo oni povas vidi arghentan cindrujon en formo de kamparana basta shuo. Niaj turistoj chiam serchas lian societon. Mateo Iljich Koliazin, kiu estas nun "en la vicoj de la opozicio", solene vizitis lin, veturante al la bohemaj kuraclokoj. La loghantoj de Dresdeno, kun kiuj li cetere preskau ne havas rilatojn, havas kvazau kulton por li. Neniu povas tiel facile, kiel der Herr Baron von Kirsanov, ricevi bileton en la kortegan kapelon, en la teatron k. t. p. Li chiam faras bonon lau sia eblo; li chiam ankorau iom bruas: ne vane ja li estis iam leono; sed peza estas por li la shargho de la vivo... pli peza, ol li mem supozas... Sufichas vidi lin en la rusa preghejo, kiam sin apoginte en angulo al la muro, li meditas kaj longe restas senmova, maldolche kunpreminte la dentojn; poste subite li rekonsciighas kaj preskau nerimarkeble faras la signon de l' kruco...

Ankau sinjorino Kukshin forveturis eksterlandon. Shi estas nun en Heidelberg kaj studas ne la natursciencojn, sed la arhhitekturon, en kiu, kiel shi diras, shi malkovris novajn leghojn. Kiel antaue, shi chiam restas en la societo kun studentoj, precipe kun junaj rusaj fizikistoj kaj hhemiistoj, kiuj plenigas la urbon kaj kiuj, mirigante en la komenco la naivajn germanajn profesorojn per la seriozeco de la vidmaniero, mirigas poste la samajn profesorojn per la kompleta senlaboremo kaj maldiligenteco. Kun tiaj du, tri hhemiistoj, kiuj ne povas distingi la oksigenon de la azoto, sed chiam estas pretaj kritiki kaj plenaj de memestimo, kaj kun la granda Elisevich Sitnikov, kiu ankau sin preparas esti granda, faras bruon en Peterburgo kaj lau sia aserto, daurigas la "laboron" de Bazarov. Oni diras, ke antau nelonge iu batis lin, sed li ne restis shuldanto: en malpura artikolo, publikigita en malpura gazeto, li faris aludon ke la batinto estas malkuraghulo. Li nomas tion ironio. Lia patro malshate kondutas, kun li, kaj lia edzino nomas lin malsaghulo kaj... literaturisto.

En unu el la plej malproksimaj anguloj de Rusujo estas malgranda kampara tombejo. Kiel preskau chiuj niaj tombejoj, ghi havas malghojan aspekton; la kavojn, ghin chirkauantajn, jam longe plenigas malbonaj herboj; la grizaj lignaj krucoj klinighis kaj putras sub siaj tegmentoj, iam koloritaj; la shtonaj platoj chiuj estas depushitaj, kvazau iu pushis ilin de malsupre; du, tri senfoliaj arboj donas apenau iom da ombro; shafoj senpune vagas sur la tomboj... Sed inter ili estas unu, kiun tushas neniu homo, kiun piedpremas neniu besto; nur la birdoj sidighas sur ghi kaj kantas che la naskigho de la tago. Fera barilo ghin chirkauas; du junaj abioj estas plantitaj che ambau ghiaj ekstremoj: Eugeno Bazarov estas enterigita en chi tiu tombo. Al ghi, el la proksima vilagho, ofte venas du kadukaj maljunuloj: edzo kun sia edzino. Subtenante unu la alian, ili iras per pezaj pashoj; ili proksimighas al la barilo, falas sur la genuojn, longe maldolche ploras, kaj longe, silente rigardas la mutan shtonon, sub kiu kushas ilia filo; ili intershanghas kelke da vortoj, vishas la polvon de la shtono, ordigas la branchojn de abio, ree preghas, kaj ne povas forlasi chi tiun lokon, kie ili estas kvazau pli proksime de sia filo, pli proksime de la rememoro pri li... Chu iliaj preghoj, iliaj larmoj restos senfruktaj? Chu la amo, la sankta, sindonema amo ne estas chiopova? Ho, ne! Kiel ajn pasia, peka, ribela koro sin kashas en la tombo, la floroj, kreskantaj sur ghi, pace rigardas nin per siaj senpekaj okuloj; ne sole pri la eterna trankvilo ili parolas al ni, pri la granda trankvilo de la "indiferenta", naturo; ili parolas ankau pri la eterna repacigho kaj pri la vivo eterna...

---

XXVIII

     Прошло шесть месяцев.  Стояла белая зима с жестокою тишиной безоблачных
морозов,   плотным,   скрипучим   снегом,   розовым   инеем   на   деревьях,
бледно-изумрудным небом, шапками дыма над трубами, клубами пара из мгновенно
раскрытых дверей,  свежими,  словно  укушенными лицами людей  и  хлопотливым
бегом продрогших лошадок.  Январский день уже приближался к концу;  вечерний
холод еще сильнее стискивал недвижимый воздух, и быстро гасла кровавая заря.
В окнах марьинского дома зажигались огни;  Прокофьич, в черном фраке и белых
перчатках,  с  особенною торжественностию накрывал стол  на  семь  приборов.
Неделю  тому  назад,  в  небольшой  приходской  церкви,  тихо  и  почти  без
свидетелей состоялись две  свадьбы:  Аркадия с  Катей и  Николая Петровича с
Фенечкой;  а  в самый тот день Николай Петрович давал прощальный обед своему
брату,  который отправлялся по делам в Москву. Анна Сергеевна уехала туда же
тотчас после свадьбы, щедро наделив молодых.
     Ровно в три часа все собрались к столу.  Митю поместили тут же;  у него
уже появилась нянюшка в глазетовом кокошнике.  Павел Петрович восседал между
Катей  и  Фенечкой;  "мужья"  пристроились возле  своих  жен.  Знакомцы наши
изменились в  последнее время:  все как будто похорошели и  возмужали;  один
Павел  Петрович похудел,  что,  впрочем,  придавало еще  больше  изящества и
грансеньйорства его выразительным чертам...  Да  и  Фенечка стала другая.  В
свежем шелковом платье,  с широкою бархатною наколкой на волосах,  с золотою
цепочкой на  шее,  она  сидела почтительно-неподвижно,  почтительно к  самой
себе,  ко всему, что ее окружало, и так улыбалась, как будто хотела сказать:
"Вы меня извините,  я не виновата".  И не она одна -  другие все улыбались и
тоже как будто извинялись; всем было немножко неловко, немножко грустно и, в
сущности,    очень   хорошо.   Каждый   прислуживал   другому   с   забавною
предупредительностию,  точно все согласились разыграть какую-то простодушную
комедию. Катя была спокойнее всех: она доверчиво посматривала вокруг себя, и
можно было заметить,  что Николай Петрович успел уже полюбить ее без памяти.
Перед  концом обеда  он  встал  и,  взяв  бокал в  руки,  обратился к  Павлу
Петровичу.
     - Ты  нас покидаешь...  ты нас покидаешь,  милый брат,  -  начал он,  -
конечно, ненадолго; но все же я не могу не выразить тебе, что я... что мы...
сколь я...  сколь мы... Вот в том-то и беда, что мы не умеем говорить спичи!
Аркадий, скажи ты.
     - Нет, папаша, я не приготовлялся.
     - А я хорошо приготовился!  Просто, брат, позволь тебя обнять, пожелать
тебе всего хорошего, и вернись к нам поскорее!
     Павел Петрович облобызался со всеми,  не исключая,  разумеется, Мити; у
Фенечки он, сверх того, поцеловал руку, которую та еще не умела подавать как
следует,  и,  выпивая вторично налитый бокал,  промолвил с глубоким вздохом:
"Будьте счастливы,  друзья мои!  Farewell!"*  Этот английский хвостик прошел
незамеченным, но все были тронуты.
     ______________
     * Прощайте! (англ.).

     - В  память Базарова,  -  шепнула Катя на ухо своему мужу и чокнулась с
ним.  Аркадий в ответ пожал ей крепко руку,  но не решился громко предложить
этот тост.
     Казалось бы,  конец?  Но,  быть может, кто-нибудь из читателей пожелает
узнать,  что делает теперь, именно теперь, каждое из выведенных нами лиц. Мы
готовы удовлетворить его.
     Анна Сергеевна недавно вышла замуж,  не по любви,  но по убеждению,  за
одного из  будущих русских деятелей,  человека очень  умного,  законника,  с
крепким практическим смыслом,  твердою волей и замечательным даром слова,  -
человека еще молодого, доброго и холодного как лед. Они живут в большом ладу
друг с другом и доживутся,  пожалуй, до счастья... пожалуй, до любви. Княжна
Х...  я  умерла забытая в  самый  день  смерти.  Кирсановы,  отец  с  сыном,
поселились в Марьине. Дела их начинают поправляться. Аркадий сделался рьяным
хозяином,  и  "ферма"  уже  приносит  довольно  значительный доход.  Николай
Петрович попал в мировые посредники и трудится изо всех сил; он беспрестанно
разъезжает по  своему участку;  произносит длинные речи  (он  придерживается
того  мнения,  что  мужичков надо "вразумлять",  то  есть частым повторением
одних и  тех же слов доводить их до истомы) и  все-таки,  говоря правду,  не
удовлетворяет вполне ни  дворян образованных,  говорящих то  с  шиком,  то с
меланхолией о  манципации (произнося ан  в  нос),  ни необразованных дворян,
бесцеремонно бранящих "евту мунципацию".  И  для тех и для других он слишком
мягок.  У Катерины Сергеевны родился сын Коля,  а Митя уже бегает молодцом и
болтает речисто.  Фенечка,  Федосья Николаевна, после мужа и Мити никого так
не обожает,  как свою невестку, и когда та садится за фортепьяно, рада целый
день не  отходить от  нее.  Упомянем кстати о  Петре.  Он совсем окоченел от
глупости и  важности,  произносит все е как ю:  тюпюрь,  обюспючюн,  но тоже
женился и  взял  порядочное приданое за  своею невестой,  дочерью городского
огородника,  которая отказала двум хорошим женихам только потому,  что у них
часов не  было:  а  у  Петра не  только были  часы  -  у  него  были лаковые
полусапожки.
     В  Дрездене,  на Брюлевской террасе,  между двумя и четырьмя часами,  в
самое  фешенебельное время для  прогулки,  вы  можете встретить человека лет
около пятидесяти,  уже совсем седого и  как бы страдающего подагрой,  но еще
красивого,  изящно  одетого и  с  тем  особенным отпечатком,  который дается
человеку одним лишь долгим пребыванием в  высших слоях общества.  Это  Павел
Петрович.  Он уехал из Москвы за границу для поправления здоровья и  остался
на жительство в  Дрездене,  где знается больше с  англичанами и  с проезжими
русскими.  С  англичанами он  держится просто,  почти  скромно,  но  не  без
достоинства;  они находят его немного скучным, но уважают в нем совершенного
джентльмена, "a perfect gentleman". С русскими он развязнее, дает волю своей
желчи,  трунит над самим собой и  над ними;  но все это выходит у него очень
мило,  и небрежно,  и прилично. Он придерживается славянофильских воззрений:
известно,  что  в  высшем свете это  считается tres  distingue*.  Он  ничего
русского не  читает,  но  на  письменном столе у  него  находится серебряная
пепельница в  виде  мужицкого лаптя.  Наши туристы очень за  ним  волочатся.
Матвей Ильич Колязин,  находящийся во временной оппозиции,  величаво посетил
его,  проезжая на богемские воды; а туземцы, с которыми он, впрочем, видится
мало,  чуть не благоговеют перед ним. Получить билет в придворную капеллу, в
театр и  т.д.  никто не  может так  легко и  скоро,  как  der Herr Baron von
Kirsanoff**.   Он  все  делает  добро,  сколько  может;  он  все  еще  шумит
понемножку:  недаром же был он некогда львом; но жить ему тяжело... тяжелей,
чем он сам подозревает...  Стоит взглянуть на него в русской церкви,  когда,
прислонясь в сторонке к стене,  он задумывается и долго не шевелится, горько
стиснув губы, потом вдруг опомнится и начнет почти незаметно креститься...
     ______________
     * весьма почтенным (франц.).
     ** господин барон фон Кирсанов (нем.).

     И Кукшина попала за границу. Она теперь в Гейдельберге и изучает уже не
естественные науки,  но архитектуру,  в которой,  по ее словам,  она открыла
новые законы.  Она по-прежнему якшается с  студентами,  особенно с  молодыми
русскими  физиками  и  химиками,  которыми  наполнен Гейдельберг и  которые,
удивляя на  первых порах наивных немецких профессоров своим трезвым взглядом
на  вещи,  впоследствии удивляют тех же  самых профессоров своим совершенным
бездействием и  абсолютною  ленью.  С  такими-то  двумя-тремя  химиками,  не
умеющими  отличить  кислорода  от   азота,   но   исполненными  отрицания  и
самоуважения,  да  с  великим  Елисевичем  Ситников,  тоже  готовящийся быть
великим,  толчется  в  Петербурге и,  по  его  уверениям,  продолжает "дело"
Базарова.  Говорят,  его кто-то недавно побил,  но он в долгу не остался:  в
одной темной статейке,  тиснутой в одном темном журнальце,  он намекнул, что
побивший его -  трус. Он называет это иронией. Отец им помыкает по-прежнему,
а жена считает его дурачком... и литератором.
     Есть небольшое сельское кладбище в  одном из отдаленных уголков России.
Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружающие его канавы
давно заросли;  серые деревянные кресты поникли и  гниют под своими когда-то
крашеными крышами;  каменные плиты все сдвинуты,  словно кто их подталкивает
снизу;  два-три ощипанных деревца едва дают скудную тень;  овцы безвозбранно
бродят по  могилам...  Но  между ними  есть  одна,  до  которой не  касается
человек,  которую не  топчет животное:  одни птицы садятся на нее и  поют на
заре.  Железная ограда ее  окружает;  две молодые елки посажены по  обоим ее
концам:  Евгений  Базаров похоронен в  этой  могиле.  К  ней,  из  недалекой
деревушки,   часто  приходят  два  уже  дряхлые  старичка  -  муж  с  женою.
Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде,
припадут и станут на колени,  и долго и горько плачут, и долго и внимательно
смотрят на  немой  камень,  под  которым лежит их  сын;  поменяются коротким
словом,  пыль смахнут с камня да ветку елки поправят,  и снова молятся, и не
могут  покинуть это  место,  откуда им  как  будто  ближе  до  их  сына,  до
воспоминаний о  нем...  Неужели их  молитвы,  их  слезы  бесплодны?  Неужели
любовь,  святая,  преданная любовь не всесильна?  О нет! Какое бы страстное,
грешное,  бунтующее сердце ни  скрылось в  могиле,  цветы,  растущие на ней,
безмятежно глядят  на  нас  своими невинными глазами:  не  об  одном  вечном
спокойствии  говорят  нам  они,  о  том  великом  спокойствии  "равнодушной"
природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...

1862