Chapitro 12 La nigra magio kaj ghia senmaskigo Malgranda vireto kun trua flava bulchapelo kaj piroforma frambokolora nazo, en kvadratita pantalono kaj lakledaj shuoj elvenis sur la scenejon de Varieteo rajdante ordinaran biciklon. Che la sonoj de fokstroto li faris rondon, poste eligis venkokrion, tiel ke la biciklo baumis. Plu rulighante sur la postrado, li ekstaris sur la manoj, iel sukcesis malfiksi la antauan radon, sendis ghin en la kulison kaj daurigis la veturadon pedalante per la manoj. Surseligite sur metalan maston, che kies malsupra ekstremo estis muntita velocipeda rado, diketa blondulino en trikotajho kaj jupeto prisemita je arghentaj steloj elveturis sur la scenejon kaj ankaue faris rondojn. Renkontpasante preter shi la vireto eligadis salutkriojn kaj per la piedo levetis la bulchapelon de sur sia kapo. Laste venis maljunulvizagha okjarulo kaj ekslalomis inter la du adoltoj sur sia liliputa bicikleto kun kolosa automobila hupo. Farinte kelkajn okojn, la tuta kompanio impetis, che minaca tamburado de la orkestro, al la scenejrando, kaj la spektantoj de la unuaj vicoj sufokkrietis kaj retrojhetighis, char al la publiko shajnis, ke la tuta triopo kun siaj mashinoj tuj pumos en la orkestrejon. Sed la velocipedoj haltis ghuste je la momento, kiam la antauaj radoj jam estis rulighontaj en la abismon sur la kapojn de la muzikistoj. Kun lauta ekkrio "Hop!" la rajdantoj salte surpiedighis, sin klinis, kaj che tio la blondulino transjhetis kisojn al la publiko kaj la bubo trumpetis groteskan signalon per sia hupo. Aplaudo skuis la teatron, la blua kurteno kuntirighis kaj shirmis la velocipedistojn, la verdaj lumoj kun la skribajho Elirejo estingighis kaj en la araneajho de la subkupolaj trapezoj sune helighis blankaj globoj. Komencighis la interakto antau la lasta parto. Nur unu homon neniel interesis la mirakloj de la velocipeda arto de la familio Giulli: Gregoro Danilovich Rimskij tutsole sidis en sia kabineto, mordetis siajn maldikajn lipojn, kaj fojon post fojo spasmo pasis sur lia vizagho. La eksterordinaran malaperon de Latronov sekvis tute neantauvidita malapero de la administristo Varenuhha. Rimskij sciis, kien tiu iris, sed Varenuhha foriris kaj ... ne revenis! De tempo al tempo Rimskij levetis la shultrojn kaj flustris al si mem: - Tamen pro kio? Mirinda afero: por homo praktika, kia estis la financa direktoro, la plej facila solvo estus telefoni tien, kien li sendis Varenuhhan, por ekscii, kio al li okazis; kaj tamen ghis la deka horo vespere li ne povis sin decidigi. Nu, je la deka, farante al si veran perforton, Rimskij deprenis la audilon de la aparato kaj tiam evidentighis, ke lia telefono estas senviva. La kuriero raportis, ke ne funkcias ankau la ceteraj telefon'aparatoj en la teatro. Tiu kvankam malagrabla, tamen neniom supernatura fenomeno ial finofare konsternis la financan direktoron, kaj samtempe ghi lin ghojigis, char ghi malembarasis lin je la telefonado. Je la momento, kiam super la kapo de Rimskij ekhelis la rugha lampeto per intermita lumo signalanta interakton, enpashis la kuriero kaj anoncis, ke la alilanda artisto estas veninta. La financa direktoro ial tikis kaj, mienante pli malserena ol shtormnubo, li iris en la kulison por akcepti la gastludanton, char en la teatro restis neniu pli tauga por fari tion. El la koridoro, kie jam trilis la signalsonoriloj, scivoluloj je diversaj pretekstoj eniradis la grandan tualetejon. Tie jam estis iluziistoj en bunta orienta robo kaj turbano, rulsketisto en blanka svetro, palege pudrita rakontisto kaj shminkisto. La jhusveninta famulo sensaciis per mirinda fasono de sia eksterordinare longa frako kaj per la nigra duonmasko, kiun li havis sur la vizagho. Sed la plej surprizaj estis la du akompanantoj de la nigra magiisto: kvadratita longulo kun fendita nazumo, kaj grasdika nigra virkato kiu, pashinte en la tualetejon sur la malantauaj piedoj, senzorge sidighis sur sofon kaj kuntiris la palpebrojn rigardante la lumon de la nudaj shminklampetoj. Rimskij provis aranghi rideton, pro kio lia vizagho shajnis acida kaj malica, kaj intershanghis salutan kapoklinon kun la silenta magiisto, sidanta sur la sofo apud la kato. Manpremo ne estis. Anstataue la kvadratita mem senceremonie sin prezentis al Rimskij kiel asistanto de la sinjoro. Tiu cirkonstanco surprizis la financan direktoron, kaj denove malagrable: nenia ajn asistanto estis menciita en la kontrakto. Tre seke kaj malvolonte Rimskij demandis la kvadratitan, kie estas la aparataro de la artisto. - Ho vi, nia juvelo chiela, karega sinjoro direktoro, - respondis kapravoche la helpanto de la magiisto, - nian aparataron ni chiam havas kune, jen ghi estas! Ein, zwei, drei! Li turnis siajn nodozajn fingrojn kaj subite eltiris de malantau la orelo de la kato la oran poshhorloghon de la financa direktoro, kun ghia cheno. Tiun horloghon Rimskij jhus havis en sia veshta posho sub la butonita jako, kaj la cheno estis tredita tra la posha butontruo. Nevole Rimskij metis la manon sur sian ventron, la cheestantoj mir-kriis, kaj la shminkisto, staranta en la duone malfermita pordo, aprobe gruntis. - Chu via estas la horlogheto? Bonvolu repreni! - diris la kvadratita kun impertinenta rikano, kaj sur malpura manplato li prezentis al la konfuzita financa direktoro lian apartenajhon. - En tramo kun tiu oni prefere ne veturu, - mallaute kaj gaje flustris la rakontisto al la shminkisto. Tamen la kato faris trukon, kiu eklipsis la prestidigitajhon pri la horlogho. Subite ghi levis sin de la sofo, sur la malantauaj piedoj iris al la subspegula tableto, per sia antaua piedo forprenis la shtopilon el la karafo, vershis akvon en glason, reinstalis la shtopilon en ties lokon kaj vishis la lipharojn per shminkchifono. Chi foje neniu mirkriis, nur la bushoj malfermighis, kaj la shminkisto ravite flustris: - Kia klaso! Sed je la tria fojo alarme eksonis la sonoriloj, kaj la tuta ekscitita svarmo, antaughuante interesan programeron, movighis for de la tualetejo. Minuton poste en la spektejo estingighis la globoj, la lumo shprucighinta de la scenejlamparo rughete rebriligis la malsupron de la kurteno, kaj en la prilumata kurtenfendo antau la publiko aperis diketa viro, gaja kiel infano, kun razita vizagho, en chifita frako kaj malfresha chemizo. Li estis Georges Bengalskij, anoncisto bone konata de la tuta Moskvo. - Do, civitanoj, - li diris radiante per beba rideto, - tuj vi cheestos ... - li mem sin interrompis kaj ekparolis en alia tono: - Mi vidas, ke la kvanto de la publiko por la tria parto ankorau pligrandighis. Hodiau ni havas chi tie duonon de la urbo! Antau kelkaj tagoj mi renkontis amikon kaj diris al li: «Kial vi ne venas che nin? Hierau che ni estis duono de la urbo». Kaj li respondis: «Nu, mi loghas en la alia duono». - Bengalskij pauzis por lasi eksplodi gheneralan ridon, tamen neniu ekridis kaj li daurigis: -... Do, tuj vi cheestos seancon de nigra magio, prezentotan de la fama alilanda artisto monsieur Voland! Nu, ni chiuj bone komprenas, - sur la vizagho de Bengalskij aperis saghula rideto, - ke en la mondo estas nenia magio, ke ghi estas nenio alia ol supersticho, kaj tutsimple maestro Voland je plej alta grado posedas la iluziistan teknikon, kion oni vidos el la plej interesa parto de lia prezentajho, tio estas, el la senmaskigo de tiu tekniko; do, char ni chiuj unuanime subtenas kaj la teknikon, kaj ghian senmaskigon, nun ni invitu sur la scenejon sinjoron Voland! Finbabilinte tiun galimation, Bengalskij kunigis la manojn kaj salute ilin svingetis inter la du partoj de la kurteno, pro kio chi lastaj zumante disighis. La elveno de la magiisto kun liaj senfina helpanto kaj kato pashanta sur la malantauaj piedoj tre plachis al la publiko. - Seghon, - nelaute ordonis Voland, kaj je tiu sama momento, nesciate de kie nek kiel, sur la scenejo aperis velkintkolora braksegho, en kiun la magiisto sidighis; - diru al mi, kara Fagoto, - Voland demandis la kvadratitan burleskulon, kiu, evidente, havis ankorau alian nomon krom "Kerubjev", - kiel vi opinias, la Moskva loghantaro ja konsiderinde shanghighis, chu? La magiisto rigardis la silentighintan publikon, impresitan per la apero de la braksegho el nenio. - Jes, messire, - nelaute respondis Fagoto-Kerubjev. - Vi pravas. La urbanoj tre shanghighis - mi diru, ekstere - kiel cetere ankau la urbo mem. Pri la kostumoj ech malnecesas paroli, sed aperis ja tiuj... kiel do ... tramoj, automobiloj... - Autobusoj, - respekte sufloris Fagoto. La publiko atente auskultis tiun interparolon, opiniante ghin preludo al la magiajhoj. La kulisoj estis plenshtopitaj je artistoj kaj scenejlaboristoj, kaj inter iliaj vizaghoj videblis la strechita pala vizagho de la financa direktoro. La fizionomio de Bengalskij, kiu lokis sin flanke de la scenejo, komencis esprimi kelkan surprizon. Li levetis siajn brovojn kaj, profitante pauzon, ekparolis: - La alilanda artisto esprimas sian admiron pri Moskvo, kreskinta en la rilato teknika, kaj ankau pri la moskvanoj, - Bengalskij sendis du ridetojn, unue al la partero, poste al la galerioj. Voland, Fagoto kaj la kato turnis sian kapon al la anoncisto. - Chu mi esprimis admiron? - Voland demandis Fagoton. - Neniel, messire, vi esprimis nenian admiron, - tiu respondis. - Kion do diras tiu homo? - Tutsimple mensogon! - respondis la kvadratita helpanto per sonora vocho audebla en la tuta teatro. Li turnis sin al Bengalskij kaj aldonis: - Gratulon, civitano, pro la sukcesa mensoguligho! De la galerio plaudetis mallonga rido, Bengalskij ekskuighis kaj elorbitigis la okulojn. - Tamen min interesas ne tiom la autobusoj, telefonoj kaj la cetera ... - Aparataro! - sufloris la kvadratita. - Tute ghuste, dankon, - malrapide diris la magiisto per sia peza baso, - kiom la multe pli grava demando: chu tiuj chi urbanoj shanghighis interne? - Jes, tio estas plej grava demando, sinjoro. En la kulisoj oni komencis interrigardadi kaj leveti la shultrojn, Bengalskij staris rugha, Rimskij estis pala. Sed chi tiam, kvazau diveninte la naskighantan maltrankvilon, la magiisto diris: - Tamen ni parolas, kara Fagoto, ni konversacias, kaj la publiko enuas. Por komenci, montru do al ni ion simplan. Tra la spektejo pasis moveto de malstrechigho. Fagoto kaj la kato disiris al la du flankoj de la proscenio. Fagoto klakis per la fingroj, bataleme kriis: «Tri, kvar!», prenis el la aero kartaron, ghin miksis kaj sendis al la kato en la formo de longa rubando. La kato kaptis la rubandon kaj sammaniere ghin resendis. La satene brila serpento snufis, Fagoto, kvazau birdido, malfermis la bushon kaj forglutis ghin tutan, karton post karto. La kato riverencis, farante rondon per la dekstra malantaua piedo, kaj ricevis neimageblan aplaudon. - Kia klaso! Kia klaso! - oni entuziasme kriis en la kulisoj. Fagoto pushis la fingron al la partero kaj diris: - La koncerna kartaro, estimataj gecivitanoj, nunmomente trovighas en la sepa vico che civitano Parchevskij, ghuste inter la trirubla bileto kaj jugha asigno en afero pri alimento por civitanino Zelkova. En la partero ekestis movighado, spektantoj sin levetis, kaj fine iu civitano, kies nomo efektive estis Parchevskij, purpurvizagha pro la mirego, eligis el sia biletujo la kartaron kaj pushis ghin en la aero, ne sciante, kion li pri ghi faru. - Lasu la kartaron al vi por memoro, - kriis Fagoto. - Ja prave vi diris hierau che la vespermangho, ke sen pokero via vivo en Moskvo estus absolute neeltenebla. - Konata artifiko, - audighis de la pulbalkono. - Tiu en la partero estas ilia kunulo. - Chu? - blekegis Kerubjev kaj rigardis la galerion kuntirinte la palpebrojn, - tiam ankau vi estas nia komplico, char ghi estas en via posho! La pulbalkono viglighis, kaj ghoja vocho sciigis: - Ghuste! Li havas! Jen, jen ... Halt! Sed tio ja estas chervoncoj! La parteraj spektantoj turnis la kapon supren. En la galerio perpleksa viro trovis en sia posho paketon sur kies banka banderolo estis skribite: Unumil rubloj, Chirkaupremate de la najbaroj, li mirkonsternite skrapis per la ungo la banderolon por kompreni, chu la chervoncoj estas autentaj au magiaj. - Je Dio, vere! Malfalsaj chervoncoj! - audighis ghojaj krioj el la galerio. - Ankau kun mi ludu tiajn kartojn, - gaje petis dikulo el la mezo de la partero. - Avec plaisir! - respondis Fagoto, - sed kial kun vi sola? Chiuj entuziasme partoprenos! - Li komandis: - Bonvolu rigardi supren! Unu! - En lia mano aperis pistolo, li kriis: - Du! - La pistolo turnighis supren. - Tri! Fulmis fajro, audighis knalo kaj el sub la kupolo, flirtante inter la trapezoj, komencis fali en la spektejon blankaj paperetoj. Ili turnighadis, disglisis al chiuj flankoj, ili penetris la galeriojn, la orkestron kaj la scenejon. Post kelkaj sekundoj la monpluvo, densighante, atingis la fotelojn, kaj la spektantoj komencis kaptadi la paperetojn. Levighis centoj da manoj, spektantoj tenis la biletojn kontrau la sceneja lurao kaj konstatis la perfektan autentecon de ilia filigrano. Ankau la odoro ne lasis ech malplejan dubon: ghi estis la senkompare rava odoro de jhus presita mono. Unue gaja ekscitigho, poste mirego ekposedis la tutan teatron. Chie zumis la vorto «chervoncoj, chervoncoj», audighis ekkrioj «ah! ah!» kaj gaja rido. Iuj jam rampis en la pasejo, serchante biletojn sub la seghoj. Multaj staris sur sia segho kaptante la flirtemajn, kapricajn paperetojn. Post kelka tempo sur la vizaghoj de la dejhoraj milicianoj aperis ombro de perplekso, kaj la artistoj senceremonie sin alshovis el la kuliso. El la unua balkono audighis vocho: «He, lasu chi tiun! Ghi estis mia! Al mi ghi estis fluganta!» kaj alia vocho: «Vi min ne pushu, au mi mem forpushos vin de la balkono!» Post kio audighis obtuza bato. Tuj sur la balkono aperis la kasko de miliciano, iu ighis forkondukita. Ghenerale, la ekscito estis kreskanta, kaj oni ne scias, kiel povus chio chi finighi, se Fagoto ne estus chesiginta la monpluvon subite ekblovinte en la aeron. Du junuloj, intershanghinte rigardon richan je gajaj subkomprenajhoj, forlasis sian lokon kaj iris rekte en la bufedejon. La teatro zumis, la okuloj de chiuj spektantoj ekscitite brilis. Ververe, neniu scias, kiel povus chio chi finighi, se Bengalskij ne estus rekolektinta siajn fortojn por interveni. Por laueble retrovi la memregadon, li per kutima gesto frotis la manojn kaj jene ekparolis per sia plej sonora vocho: - Jen, gecivitanoj, jhus ni cheestis kazon de tiel nomata amashipnoto. Pure scienca eksperimento, kiu plej konvinke pruvas, ke estas nek mirakloj, nek magio. Do, ni petu, ke maestro Voland senmaskigu al ni tiun eksperimenton. Tuj, gecivitanoj, vi vidos tiujn, shajne monajn, paperetojn malaperi same subite, kiel ili estighis. Li ekaplaudis, sed tute sola, kaj kvankam sur lia vizagho ludis memfida rideto, tamen en la okuloj tiu memfido malestis, ili esprimis plie petegon. La parolado de Bengalskij ne plachis al la publiko. Ekestis absoluta silento, kiun interrompis la kvadratita Fagoto. - Chi tio ankoraufoje estas kazo de tiel nomata mensogado, - li deklaris per lauta mektenoro, - la paperetoj, gecivitanoj, estas malfalsaj! - Brave! - abrupte ekbojis baso ie supre. - Koncerne chi tiun, - Fagoto montris al Bengalskij, - li min tuttedis. Chiumomente li enshovas sin en la aferojn, pri kiuj neniu lin demandas, fushas la tutan seancon per siaj misaj rimarkigoj! Kion ni pri li faru? - Forshiri la kapon! - iu severe diris el la galerio. - Kiel vi bonvolis diri? Kion? - tuj reagis Fagoto je tiu hida propono, - chu forshiri la kapon? Tio estas ideo! Behemoto! - li turnis sin al la kato, - f aru! Ein, zwei, drei! Kaj tiam okazis senprecedenca afero. La nigra kato hirtigis la hararon kaj orelshire miauis. Poste ghi kuntirighis en bulon, pantere saltis rekte sur la bruston de Bengalskij kaj de tie sur lian kapon. Kun lauta ronrono la kato enigis la krifojn de siaj pufaj piedoj en la kalvighantan kapon de la anoncisto kaj, sovaghe ekhurlinte, en du turnoj ghin forshiris de la dika kolo. La dumil kvincent homoj en la teatro eligis unu ekkrion. La sango gejsere shprucis supren el la disshiritaj arterioj kaj vershighis sur la surchemizon kaj frakon. La senkapa korpo faris kelkajn malgraciajn piedgratojn kaj sidighis sur la plankon. En la spektejo audighis histeriaj inshrikoj. La kato transdonis la kapon al Fagoto, tiu ghin prenis je la magraj hartufoj kaj levis antau la publiko, kaj la kapo despere kriis per vocho pleniginta la tutan teatron: - Kuraciston! - Chu vi ankorau babilados tiajn stultajhojn? - Fagoto severe demandis la plorantan kapon. - Neniam plu! - stertoris la kapo. - Pro Dio, ne turmentu lin! - subite, superante la bruon, audighis virina vocho, kaj la magiisto sin turnis al la loghio de kiu ghi venis. - Do, gecivitanoj, kion oni faru? Chu oni lin pardonu? - demandis la publikon Fagoto. - Oni lin pardonu! Oni lin pardonu! - eksonis izolaj kaj plejparte inaj vochoj, kiuj baldau kunfluis en unu hhoron kun la viraj. - Kion vi bonvolos ordoni, messire? - Fagoto demandis la maskiton. - Nu, - tiu mediteme respondis, - ili estas homoj, kiel aliaj. Ili amas la monon, sed tio ja chiam estis ... La homoj amas la monon, el kio ajn ghi estu farita, chu el ledo au papero, chu el bronzo au el oro. Frivolaj ... nu jes ... tamen ankau mizerikordo fojfoje ne estas fremda al ilia koro ... ordinaraj homoj... maldetale, ili similas la antauajn, nur la loghada demando mismoraligis ilin ... - kaj laute li ordonis: - Surmetu la kapon. Zorge celinte, la kato pushis la kapon sur la kolon, kaj ghi ghuste retrovis sian lokon, kvazau ghi neniam estus ghin forlasinta. Kaj la plej interese, sur la kolo restis nenia ajn cikatro. Per siaj antauaj piedoj la kato vishetis la frakon de Bengalskij kaj la surchemizon, kaj de ili malaperis chia spuro de la sango. Fagoto surpiedigis la anonciston, shovis en lian poshon pakon da chervoncoj, lin forkondukis de la scenejo kaj diris: - Iru for! Sen vi estas pli gaje! Shancelighante kaj jhetante chirkauen senpensajn rigardojn, Bengalskij pene iris ghis la kontrauincendia posteno, kaj tie lin atakis misfarto. Li ghemkriis: - La kapo, mia kapo! Al li impetis pluraj homoj, inter ili Rimskij. La anoncisto ploris, per la manoj kaptadis ion en la aero, murmuradis: - Redonu mian kapon! La kapon redonu! La apartamenton forprenu, la bildojn forprenu, nur la kapon al mi redonu! La kuriero kuris voki kuraciston. Oni provis kushigi la anonciston sur la sofon en tualetejo, sed li rezistis, furioze baraktante. Oni devis venigi ambulancon. Kiam finfine la malfelichulo Bengalskij estis forportita, la financa direktoro kuris reen sur la scenejon kaj trovis tie novajn miraklojn. Ah, interalie, mi ankorau ne diris, ke tiam au iom pli frue de la scenejo malaperis la magiisto kun sia senkolorighinta braksegho, tamen la spektantoj tion tute ne rimarkis, fascinite per la eksterordinaraj aferoj kiujn prezentis al ili Fagoto. Chi tiu, foriginte la viktimon de sur la scenejo, deklaris al la publiko jenon: - Nuntempe, malembarasite je la tedulo, ni aranghu sinjorinan butikon! Tuj la planko de la scenejo kovrighis je persaj tapishoj, aperis grandegaj speguloj de flanke prilumataj per verdetaj tuboj, inter la speguloj ekestis vitrinoj, kaj en ili la gaje ekscitita publiko vidis Parizajn inrobojn de diversaj koloroj kaj fasonoj. Tio estis en unuj vitrinoj, dum en aliaj aperis centoj da inchapeloj, plumhavaj kaj senplumaj, kun buko kaj sen buko; centoj da shuoj - nigraj, blankaj, flavaj, ledaj, satenaj, shamaj, shuoj kun rimeneto. kaj shuoj kun brila straso. Inter la shuoj aperis skatoletoj el kiuj scintilis la fascetoj de kristalaj parfumflakonoj; montoj da mansakoj - antilopledaj, shamaj, silkaj; amasoj da oblongaj, chizelitaj, orkoloraj ingoj, kiajn oni fabrikas por lippashtelo. La diablo scias de kie, antau la vitrino aperis rufa fraulino en nigra vespera tualeto kaj kun brila rideto de sperta komercistino, fraulino kiu estus tute charma, se shia kolo ne estus fushita per stranga cikatro. Sur la vizagho de Fagoto ekfloris siropa ridetacho, kaj li anoncis, ke la firmao aranghas tute senpagan intershanghon de malnovaj inaj roboj kaj shuoj kontrau plej jhusaj Parizaj kreajhoj samspecaj. Li aldonis, ke tio sama validas ankau pri mansakoj, parfumoj kaj chio cetera. La kato riverencadis farante rondojn per sia malantaua piedo, dum per la antaua ghi plenumadis gestojn proprajn al pordisto malfermanta la pordon. La rufulino kartave ekkveris, kvankam raukete tamen ja dolche, prononcante vortojn misterajn sed, jughante lau la mieno de la spektantinoj el la partero, tre logajn: - Guerlain, n-ro 5 de Chanel, Mitsouko, Narcisse Noir, vesperaj roboj, koktelaj roboj... Fagoto tordighadis, la kato faris riverencojn, la fraulino malfermadis la vitrinojn. - Bonvenon! - blekegis Fagoto, - senghene kaj senceremonie! La publiko estis ekscitita, sed ankorau neniu kuraghis eliri sur la scenejon. Finfine brunulino sin levis en la deka vico de la partero kaj, montrante per sia rideto, ke chio chi estas bagateloj pri kiuj, resume, shi neniom zorgas, shi eliris kaj per la flanka shtuparo pashis sur la scenejon. - Brave! - kriis Fagoto, - mi salutas nian unuan klientinon! Behemoto, seghon! Ni komencu per la shuoj, madame. La brunulino sin sidigis kaj Fagoto tuj elshutis sur la tapishon antau shi tutan amason da shuoj. La brunulino demetis sian dekstran shuon, surprovis modajhon, plurfoje stamfetis kontrau la tapisho, ekzamenis la kalkanumon. - Cu certe ili min ne premos? - shi demandis penseme. - Ah, madame, kion vi diras! - shokite ekkriis Fagoto, dum la kato pro la ofendo ellasis miauon. - Mi prenas tiun paron, monsieur, - digne diris la brunulino surmetante ankau la duan shuon. Shiaj malnovaj shuoj forflugis malantau la shirmilon, kaj shi mem iris tien akompanate de la rufulino kaj de Fagoto, portanta sur vest'arko kelkajn luksajn robojn. La kato klopodeme helpadis kaj, por fari sin pli impona, pendigis mezurrubandon sur sian kolon. Minuton poste la brunulino revenis de malantau la shirmiloj en tia robo, ke suspiro pasis tra la tuta partero. La kuragha virino, mirinde belighinta, haltis antau la spegulo, gracie movetis la nudajn shultrojn, tushis la harojn sur la nuko kaj sin retrofleksis, penante vidi sian dorson. - La firmao petas vin akcepti chi tion por memoro, - diris Fagoto prezentante al la brunulino malfermitan skatoleton kun parfumflakono. - Merci, - orgojle respondis la brunulino, kaj per la shtuparo reiris en la parteron. Dum shia pasado spektantoj ekstaris por tushi la skatoleton. Kaj tiam okazis la finofara trarompo, kaj de chiuj flankoj sur la scenejon ektorentis virinoj. En la ghenerala ekscita parolbruo, ekridoj kaj suspiroj audighis vira vocho: «Mi malpermesas al vi!» - kaj la respondo de virino: «Despoto kaj filistro! Lasu min, vi rompas mian brakon!» Unuj post aliaj, la virinoj foriris malantau la shirmilojn, lasis tie sian robon kaj reaperis vestite per chio nova. Sur taburetoj kun orizitaj piedoj sidis tuta vico da sinjorinoj energie stamfante sur la tapishon per surprovataj shuoj. Fojon post fojo Fagoto surgenuighis senlace manipulante la kornan shuvestilon, la kato, kurbighante sub amasoj da mansakoj kaj shuoj, senchese trafikis inter la vitrinoj kaj la taburetoj, la kolcikatra fraulino chiumomente malaperis, revenis, remalaperis, shia mitralbabilo post kelka tempo ighis tute franclingva, kaj la plej mirinda estis, ke chiuj virinoj shin komprenis je duonvorto, ech kiuj sciis nenian ajn vorton francan. Surprize por chiuj, oni vidis viron penetri sur la scenejon. Li deklaris, ke lia edzino havas gripon, sekve de kio li petas, ke oni per li ion transdonu al la malsanulino. Por pruvi sian edzighintecon la civitano pretis montri sian legitimilon. La deklaro de la zorgema edzo kauzis gheneralan rid'eksplodon. Fagoto blekegis, ke li ne bezonas vidi la legitimilon, ke li kredas al li kiel al si mem, kaj enmanigis al la civitano du parojn da silkaj shtrumpoj, al kiuj la kato, siavice, aldonis lippashtelon en skatoleto. La malfruighantinoj sturmadis la scenejon, per la flankaj shtuparoj de la scenejo fluis felichulinoj en balrobo, en pijhamo ornamita per drakoj, en strikte eleganta tajlorkostumo, kun chapeleto oblikve shovita sur unu brovon. Tiam Fagoto anoncis, ke konsidere la malfruan tempon, ghuste post unu minuto la butiko fermighos ghis la morgaua vespero, kaj neimagebla tumulto ekestis sur la scenejo. Sen ia ajn surprovo la virinoj haste prenadis shuojn. Iu spektantino kvazau kirloshtormo impetis malantau la shirmilojn, deshiris tie siajn vestojn, predis tion, kio trafis sub shian manon - silkan neglighon ornamitan per kolosaj bukedoj - kaj ankorau trovis tempon por proprigi al si du parfumskatolojn. Post ghuste unu minuto knalis pistolpafo, la speguloj malaperis, trafalis la vitrinoj kaj la taburetoj, la tapisho disighis en la aero, same kiel la shirmiloj. Laste malaperis la altega amaso de malnovaj roboj kaj shuoj, post kio la scenejo ree ighis austera, malplena kaj nuda. Kaj je tiu momento sin enmiksis nova rolulo. Agrabla, sonora kaj tre insista baritono audighis el la dua loghio: - Estas tamen dezirinde, civitano artisto, ke vi senprokraste senmaskigu antau la spektantoj la teknikon de viaj trukoj, precipe la trukon pri la monpaperetoj. Dezirinda estas ankau la reveno de la anoncisto sur la scenejon. Lia sorto maltrankviligas la spektantojn. La posedanto de tiu bela vocho estis neniu alia ol la honora gasto de la hodiaua vespero Arkadio Apolonovich Semplejarov, prezidanto de la Akustika komisiono de la Moskvaj teatroj. En la loghio li estis kun du civitaninoj: la unu matur'agha, vestita lukse kaj laumode; la alia tute juna kaj beleta, vestita pli modeste. La unua, kiel baldau evidentighis dum la protokolado, estis la edzino de Semplejarov, la dua estis lia malproksima parencino, debutanta sed tre energia aktorino kiu, veninte el Saratov, loghis che li kaj lia edzino. - Pardon! - respondis Fagoto, - mi pardonpetas, sed chi tie estas nenio senmaskiginda, chio ja klaras. - Ne, pardonu! La senmaskigo estas nepre necesa. Sen tio viaj brilaj trukoj lasos preman impreson. La gespektant'amasoj postulas eksplikon. - La spektantaj geamasoj, - interrompis la impertinenta burleskulo, - shajnas postuli nenion similan, chu? Tamen, atentante vian altestimatan deziron, Arkadio Apolonovich, mi komplezos al vi per senmaskigo. Nu, por tiu celo, chu vi permesos ankorau unu etan programeron? - Faru, se vi deziras, - indulgeme respondis Semplejarov, - tamen nepre kun senmaskigo! - Konsentite. Do, permesu ke mi vin demandu, kie vi estis hierau vespere, Arkadio Apolonovich? Che tiu malkonvena, ech sentakta demando la mieno de Semplejarov shanghighis, tre rimarkeble shanghighis. - Arkadio Apolonovich hierau vespere estis en kunsido de la Akustika komisiono, - tre orgojle deklaris lia edzino, - sed mi ne komprenas, kiel tio rilatas al la magio. - Oui, madatne, - jesis Fagoto, - certe, ke vi ne komprenas. Tamen koncerne la kunsidon vi funde eraras. Jes, Arkadio Apolonovich forveturis al la menciita arangho, kiun cetere neniu planis okazigi hierau; tamen resendinte sian shoforon antau la sidejo de la Akustika komisiono che la bulvardo Chistoprudnij (la tuta teatro silentighis), li per autobuso veturis al la strato Jeloliovskaja kaj iris en la loghejon de Milica Andrevna Pokobatko, aktorino de la migra gubernia teatro, kaj restis che shi proksimume kvar horojn. - Oj! - iu dolore ekkriis en la plena silento. La juna parencino de Semplejarov ekridegis per vocho prof unda kaj timiga. - Chio klaras! - shi ekkriis, - kaj jam delonge mi suspektis tion. Nun mi komprenas, kial tiu stultulino ricevis la rolon de Luiza! Kaj subite svinginte mallongan kaj dikan ombrelon malvokoloran shi frapis la prezidanton de la Akustika komisiono sur la kapon. Tiam la fiulo Fagoto, alinome Kerubjev, laute proklamis: - Jen, estimataj gecivitanoj, ekzemplo pri senmaskigoj, kiujn Arkadio Apolonovich tiom insiste eltrudadis! - Kiel audacis vi, kanajlino, tushi Arkadion Apolonovich? - per timinda vocho demandis la edzino de Semplejarov levante sin en la loghio je sia tuta kolosa staturo. Dua mallonga atako de sataneska rido skuis la junan parencinon: - Lin tushi, ha-ha! Guste je tio mi havas plenan rajton! - kaj je la dua fojo audighis la seka krako de la ombrelo resaltinta de la kapo de Semplejarov. - Milicio! Arestu shin! - kriis la edzino de Semplejarov per vocho tiom timiga, ke multaj spektantoj sentis sian koron glaciighi. Super chio, ankorau la kato subite elsaltis al la scenejlamparo kaj hake blekegis per homa vocho, kiu resonis tra la tuta teatro: - La seanco estas finita! Maestro! Elkrevigu marshon! Sen konscii kion li faras, la duonfrenezighinta direktisto eksvingis sian taktobastonon, kaj la orkestro - kiel nomi tion? - ghi ne ekludis, nek ekrulis, nek ektondrigis, sed ghuste, lau la abomena esprimo de la karo, elkrevigis ian neimageblan, super chia mezuro frivolan marshon. Shajnis dum unu momento, ke iam estis auditaj sub sudaj steloj, en koncertkafejo, la vortoj de tiu marsho, vortoj malklaraj, apenau kompreneblaj sed bravachaj:
Cetere, eblas, ke neniam estis chi tiuj vortoj, ke estis aliaj je tiu sama muziko, iaj ekstreme maldecaj. Gravas ja ne tio, gravas, ke post chio chi en Varieteo komencighis speco de Babeltura konfuzego. Milicianoj kuris al la loghio de Semplejarov, rigardemuloj grimpis sur la balustradon, audighis inferaj rid'eksplodoj kaj furiozaj ekkrioj superbruataj de la ora cimbal-tintego venanta el la orkestro. Kaj estis vidite, ke la scenejo subite vakighis: la fripono Fagoto kaj la aroganta katego Behemoto aerdisighis kaj malaperis, same kiel antaue malaperis la magiisto en sia braksegho kun la senkolorighinta tegajho. |
| Глава 12. Черная магия и
ее разоблачение Маленький человек в дырявом желтом котелке и с грушевидным малиновым носом, в клетчатых брюках и лакированных ботинках выехал на сцену Варьете на обыкновенном двухколесном велосипеде. Под звуки фокстрота он сделал круг, а затем испустил победный вопль, от чего велосипед поднялся на дыбы. Проехавшись на одном заднем колесе, человек перевернулся вверх ногами, ухитрился на ходу отвинтить переднее колесо и пустить его за кулисы, а затем продолжал путь на одном колесе, вертя педали руками. На высокой металлической мачте с седлом наверху и с одним колесом выехала полная блондинка в трико и юбочке, усеянной серебряными звездами, и стала ездить по кругу. Встречаясь с ней, человек издавал приветственные крики и ногой снимал с головы котелок. Наконец, прикатил малютка лет восьми со старческим лицом и зашнырял между взрослыми на крошечной двухколеске, к которой был приделан громадный автомобильный гудок. Сделав несколько петель, вся компания под тревожную дробь барабана из оркестра подкатилась к самому краю сцены, и зрители первых рядов ахнули и откинулись, потому что публике показалось, что вся тройка со своими машинами грохнется в оркестр. Но велосипеды остановились как раз в тот момент, когда передние колеса уже грозили соскользнуть в бездну на головы музыкантам. Велосипедисты с громким криком "Ап!" соскочили с машин и раскланялись, причем блондинка посылала публике воздушные поцелуи, а малютка протрубил смешной сигнал на своем гудке. Рукоплескания потрясли здание, голубой занавес пошел с двух сторон и закрыл велосипедистов, зеленые огни с надписью "выход" у дверей погасли, и в паутине трапеций под куполом, как солнце, зажглись белые шары. Наступил антракт перед последним отделением. Единственным человеком, которого ни в коей мере не интересовали чудеса велосипедной техники семьи Джулли, был Григорий Данилович Римский. В полном одиночестве он сидел в своем кабинете, кусал тонкие губы, и по лицу его то и дело проходила судорога. К необыкновенному исчезновению Лиходеева присоединилось совершенно непредвиденное исчезновение администратора Варенухи. Римскому было известно, куда он ушел, но он ушел и... не пришел обратно! Римский пожимал плечами и шептал сам себе: -- Но за что?! И, странное дело: такому деловому человеку, как финдиректор, проще всего, конечно, было позвонить туда, куда отправился Варенуха, и узнать, что с тем стряслось, а между тем он до десяти часов вечера не мог принудить себя сделать это. В десять же, совершив над собою форменное насилие, Римский снял трубку с аппарата и тут убедился в том, что телефон его мертв. Курьер доложил, что и остальные аппараты в здании испортились. Это, конечно, неприятное, но не сверхъестественное событие почему-то окончательно потрясло финдиректора, но в то же время и обрадовало: отвалилась необходимость звонить. В то время, как над головой финдиректора вспыхнула и замигала красная лампочка, возвещая начало антракта, вошел курьер и сообщил, что приехал иностранный артист. Финдиректора почему-то передернуло, и, став уж совсем мрачнее тучи, он отправился за кулисы, чтобы принимать гастролера, так как более принимать было некому. В большую уборную из коридора, где уже трещали сигнальные звонки, под разными предлогами заглядывали любопытные. Тут были фокусники в ярких халатах и в чалмах, конькобежец в белой вязаной куртке, бледный от пудры рассказчик и гример. Прибывшая знаменитость поразила всех своим невиданным по длине фраком дивного покроя и тем, что явилась в черной полумаске. Но удивительнее всего были двое спутников черного мага: длинный клетчатый в треснувшем пенсне и черный жирный кот, который, войдя в уборную на задних лапах, совершенно непринужденно сел на диван, щурясь на оголенные гримировальные лампионы. Римский постарался изобразить на лице улыбку, от чего оно сделалось кислым и злым, и раскланялся с безмолвным магом, сидящим рядом с котом на диване. Рукопожатия не было. Зато развязный клетчатый сам отрекомендовался финдиректору, назвав себя "ихний помощник". Это обстоятельство удивило финдиректора, и опять-таки неприятно: в контракте решительно ничего не упоминалось ни о каком помощнике. Весьма принужденно и сухо Григорий Данилович осведомился у свалившегося ему на голову клетчатого о том, где аппаратура артиста. -- Алмаз вы наш небесный, драгоценнейший господин директор, -- дребезжащим голосом ответил помощник мага, -- наша аппаратура всегда при нас. Вот она! Эйн, цвей, дрей! -- и, повертев перед глазами Римского узловатыми пальцами, внезапно вытащил из-за уха у кота собственные Римского золотые часы с цепочкой, которые до этого были у финдиректора в жилетном кармане под застегнутым пиджаком и с продетой в петлю цепочкой. Римский невольно ухватился за живот, присутствующие ахнули, а гример, заглядывающий в дверь, одобрительно крякнул. -- Ваши часики? Прошу получить, -- развязно улыбаясь, сказал клетчатый и на грязной ладони подал растерянному Римскому его собственность. -- С таким в трамвай не садись, -- тихо и весело шепнул рассказчик гримеру. Но кот отмочил штуку почище номера с чужими часами. Неожиданно поднявшись с дивана, он на задних лапах подошел к подзеркальному столику, передней лапой вытащил пробку из графина, налил воды в стакан, выпил ее, водрузил пробку на место и гримировальной тряпкой вытер усы. Тут никто даже и не ахнул, только рты раскрыли, а гример восхищенно шепнул: -- Ай, класс! Тут в третий раз тревожно загремели звонки, и все, возбужденные и предвкушающие интересный номер, повалили из уборной вон. Через минуту в зрительном зале погасли шары, вспыхнула и дала красноватый отблеск на низ занавеса рампа, и в освещенной щели занавеса предстал перед публикой полный, веселый как дитя человек с бритым лицом, в помятом фраке и несвежем белье. Это был хорошо знакомый всей Москве конферансье Жорж Бенгальский. -- Итак, граждане, -- заговорил Бенгальский, улыбаясь младенческой улыбкой, -- сейчас перед вами выступит... -- тут Бенгальский прервал сам себя и заговорил с другими интонациями: -- Я вижу, что количество публики к третьему отделению еще увеличилось. У нас сегодня половина города! Как-то на днях встречаю я приятеля и говорю ему: "Отчего не заходишь к нам? Вчера у нас была половина города". А он мне отвечает: "А я живу в другой половине!" -- Бенгальский сделал паузу, ожидая, что произойдет взрыв смеха, но так как никто не засмеялся, то он продолжал: -- ...Итак, выступает знаменитый иностранный артист мосье Воланд с сеансом черной магии! Ну, мы-то с вами понимаем, -- тут Бенгальский улыбнулся мудрой улыбкой, -- что ее вовсе не существует на свете и что она не что иное, как суеверие, а просто маэстро Воланд в высокой степени владеет техникой фокуса, что и будет видно из самой интересной части, то есть разоблачения этой техники, а так как мы все как один и за технику, и за ее разоблачение, то попросим господина Воланда! Произнеся всю эту ахинею, Бенгальский сцепил обе руки ладонь к ладони и приветственно замахал ими в прорез занавеса, от чего тот, тихо шумя, и разошелся в стороны. Выход мага с его длинным помощником и котом, вступившим на сцену на задних лапах, очень понравился публике. -- Кресло мне, -- негромко приказал Воланд, и в ту же секунду, неизвестно как и откуда, на сцене появилось кресло, в которое и сел маг. -- Скажи мне, любезный Фагот, -- осведомился Воланд у клетчатого гаера, носившего, по-видимому, и другое наименование, кроме "Коровьев", -- как по-твоему, ведь московское народонаселение значительно изменилось? Маг поглядел на затихшую, пораженную появлением кресла из воздуха публику. -- Точно так, мессир, -- негромко ответил Фагот-Коровьев. -- Ты прав. Горожане сильно изменились, внешне, я говорю, как и сам город, впрочем. О костюмах нечего уж и говорить, но появились эти... как их... трамваи, автомобили... -- Автобусы, -- почтительно подсказал Фагот. Публика внимательно слушала этот разговор, полагая, что он является прелюдией к магическим фокусам. Кулисы были забиты артистами и рабочими сцены, и между их лицами виднелось напряженное, бледное лицо Римского. Физиономия Бенгальского, приютившегося сбоку сцены, начала выражать недоумение. Он чуть-чуть приподнял бровь и, воспользовавшись паузой, заговорил: -- Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении, а также и москвичами, -- тут Бенгальский дважды улыбнулся, сперва партеру, а потом галерее. Воланд, Фагот и кот повернули головы в сторону конферансье. -- Разве я выразил восхищение? -- спросил маг у Фагота. -- Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, -- ответил тот. -- Так что же говорит этот человек? -- А он попросту соврал! -- звучно, на весь театр сообщил клетчатый помошник и, обратясь к Бенгальскому, прибавил: -- Поздравляю вас, гражданин, соврамши! С галерки плеснуло смешком, а Бенгальский вздрогнул и выпучил глаза. -- Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны и прочая... -- Аппаратура! -- подсказал клетчатый. -- Совершенно верно, благодарю, -- медленно говорил маг тяжелым басом, -- сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти горожане внутренне? -- Да, это важнейший вопрос, сударь. В кулисах стали переглядываться и пожимать плечами, Бенгальский стоял красный, а Римский был бледен. Но тут, как бы отгадав начавшуюся тревогу, маг сказал: -- Однако мы заговорились, дорогой Фагот, а публика начинает скучать. Покажи для начала что-нибудь простенькое. Зал облегченно шевельнулся. Фагот и кот разошлись в разные стороны по рампе. Фагот щелкнул пальцами, залихватски крикнул: -- Три, четыре! -- поймал из воздуха колоду карт, стасовал ее и лентой пустил коту. Кот ленту перехватил и пустил ее обратно. Атласная змея фыркнула, Фагот раскрыл рот, как птенец, и всю ее, карту за картой, заглотал. После этого кот раскланялся, шаркнув правой задней лапой, и вызвал неимоверный аплодисмент. -- Класс, класс! -- восхищенно кричали за кулисами. А Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил: -- Колода эта таперича, уважаемые граждане, находится в седьмом ряду у гражданина Парчевского, как раз между трехрублевкой и повесткой о вызове в суд по делу об уплате алиментов гражданке Зельковой. В партере зашевелились, начали привставать, и, наконец, какой-то гражданин, которого, точно, звали Парчевским, весь пунцовый от изумления, извлек из бумажника колоду и стал тыкать ею в воздух, не зная, что с нею делать. -- Пусть она останется у вас на память! -- прокричал Фагот. -- Недаром же вы говорили вчера за ужином, что кабы не покер, то жизнь ваша в Москве была бы совершенно несносна. -- Стара штука, -- послышалось с галерки, -- этот в партере из той же компании. -- Вы полагаете? -- заорал Фагот, прищуриваясь на галерею, -- в таком случае, и вы в одной шайке с нами, потому что она у вас в кармане! На галерке произошло движение, и послышался радостный голос: -- Верно! У него! Тут, тут... Стой! Да это червонцы! Сидящие в партере повернули головы. На галерее какой-то смятенный гражданин обнаружил у себя в кармане пачку, перевязанную банковским способом и с надписью на обложке: "Одна тысяча рублей". Соседи навалились на него, а он в изумлении ковырял ногтем обложку, стараясь дознаться, настоящие ли это червонцы или какие-нибудь волшебные. -- Ей богу, настоящие! Червонцы! -- кричали с галерки радостно. -- Сыграйте и со мной в такую колоду, -- весело попросил какой-то толстяк в середине партера. -- Авек плезир! -- отозвался Фагот, -- но почему же с вами одним? Все примут горячее участие! -- и скомандовал: -- Прошу глядеть вверх!... Раз! -- в руке у него показался пистолет, он крикнул: -- Два! -- Пистолет вздернулся кверху. Он крикнул: -- Три! -- сверкнуло, бухнуло, и тотчас же из-под купола, ныряя между трапециями, начали падать в зал белые бумажки. Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею, откидывало в оркестр и на сцену. Через несколько секунд денежный дождь, все густея, достиг кресел, и зрители стали бумажки ловить. Поднимались сотни рук, зрители сквозь бумажки глядели на освещенную сцену и видели самые верные и праведные водяные знаки. Запах тоже не оставлял никаких сомнений: это был ни с чем по прелести не сравнимый запах только что отпечатанных денег. Сперва веселье, а потом изумленье охватило весь театр. Всюду гудело слово "червонцы, червонцы", слышались восклицанья "ах, ах!" и веселый смех. Кое-кто уже ползал в проходе, шаря под креслами. Многие стояли на сиденьях, ловя вертлявые, капризные бумажки. На лицах милиции помаленьку стало выражаться недоумение, а артисты без церемонии начали высовываться из кулис. В бельэтаже послышался голос: "Ты чего хватаешь? Это моя! Ко мне летела!" И другой голос: "Да ты не толкайся, я тебя сам так толкану!" И вдруг послышалась плюха. Тотчас в бельэтаже появился шлем милиционера, из бельэтажа кого-то повели. Вообще возбуждение возрастало, и неизвестно, во что бы все это вылилось, если бы Фагот не прекратил денежный дождь, внезапно дунув в воздух. Двое молодых людей, обменявшись многозначительным веселым взглядом, снялись с мест и прямехонько направились в буфет. В театре стоял гул, у всех зрителей возбужденно блестели глаза. Да, да, неизвестно, во что бы все это вылилось, если бы Бенгальский не нашел в себе силы и не шевельнулся бы. Стараясь покрепче овладеть собой, он по привычке потер руки и голосом наибольшей звучности заговорил так: -- Вот, граждане, мы с вами видели случай так называемого массового гипноза. Чисто научный опыт, как нельзя лучше доказывающий, что никаких чудес и магии не существует. Попросим же маэстро Воланда разоблачить нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти, якобы денежные, бумажки исчезнут так же внезапно, как и появились. Тут он зааплодировал, но в совершенном одиночестве, и на лице при этом у него играла уверенная улыбка, но в глазах этой уверенности отнюдь не было, и скорее в них выражалась мольба. Публике речь Бенгальского не понравилась. Наступило полное молчание, которое было прервано клетчатым Фаготом. -- Это опять-таки случай так называемого вранья, -- объявил он громким козлиным тенором, -- бумажки, граждане, настоящие! -- Браво! -- отрывисто рявкнул бас где-то в высоте. -- Между прочим, этот, -- тут Фагот указал на Бенгальского, -- мне надоел. Суется все время, куда его не спрашивают, ложными замечаниями портит сеанс! Что бы нам такое с ним сделать? -- Голову ему оторвать! -- сказал кто-то сурово на галерке. -- Как вы говорите? Ась? -- тотчас отозвался на это безобразное предложение Фагот, -- голову оторвать? Это идея! Бегемот! -- закричал он коту, -- делай! Эйн, цвей, дрей! И произошла невиданная вещь. Шерсть на черном коте встала дыбом, и он раздирающе мяукнул. Затем сжался в комок и, как пантера, махнул прямо на грудь Бенгальскому, а оттуда перескочил на голову. Урча, пухлыми лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи. Две с половиной тысячи человек в театре вскрикнули как один. Кровь фонтанами из разорванных артерий на шее ударила вверх и залила и манишку и фрак. Безглавое тело как-то нелепо загребло ногами и село на пол. В зале послышались истерические крики женщин. Кот передал голову Фаготу, тот за волосы поднял ее и показал публике, и голова эта отчаянно крикнула на весь театр: -- Доктора! -- Ты будешь в дальнейшем молоть всякую чушь? -- грозно спросил Фагот у плачущей головы. -- Не буду больше! -- прохрипела голова. -- Ради бога, не мучьте его! -- вдруг, покрывая гам, прозвучал из ложи женский голос, и маг повернул в сторону этого голоса лицо. -- Так что же, граждане, простить его, что ли? -- спросил Фагот, обращаясь к залу. -- Простить! Простить! -- раздались вначале отдельные и преимущественно женские голоса, а затем они слились в один хор с мужскими. -- Как прикажете, мессир? -- спросил Фагот у замаскированного. -- Ну что же, -- задумчиво отозвался тот, -- они -- люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их... -- и громко приказал: -- Наденьте голову. Кот, прицелившись поаккуратнее, нахлобучил голову на шею, и она точно села на свое место, как будто никуда и не отлучалась. И главное, даже шрама на шее никакого не осталось. Кот лапами обмахнул фрак Бенгальского и пластрон, и с них исчезли следы крови. Фагот поднял сидящего Бенгальского на ноги, сунул ему в карман фрака пачку червонцев и выпроводил со сцены со словами: -- Катитесь отсюда! Без вас веселей. Бессмысленно оглядываясь и шатаясь, конферансье добрел только до пожарного поста, и там с ним сделалось худо. Он жалобно вскрикнул: -- Голова моя, голова! В числе прочих к нему бросился Римский. Конферансье плакал, ловил в воздухе что-то руками, бормотал: -- Отдайте мою голову! Голову отдайте! Квартиру возьмите, картины возьмите, только голову отдайте! Курьер побежал за врачом. Бенгальского пробовали уложить на диван в уборной, но он стал отбиваться, сделался буен. Пришлось вызывать карету. Когда несчастного конферансье увезли, Римский побежал обратно на сцену и увидел, что на ней происходят новые чудеса. Да, кстати, в это ли время или немножко раньше, но только маг, вместе со своим полинялым креслом, исчез со сцены, причем надо сказать, что публика совершенно этого не заметила, увлеченная теми чрезвычайными вещами, которые развернул на сцене Фагот. А Фагот, спровадив пострадавшего конферансье, объявил публике так: -- Таперича, когда этого надоедалу сплавили, давайте откроем дамский магазин! И тотчас пол сцены покрылся персидскими коврами, возникли громадные зеркала, с боков освещенные зеленоватыми трубками, а меж зеркал витрины, и в них зрители в веселом ошеломлении увидели разных цветов и фасонов парижские женские платья. Это в одних витринах, а в других появились сотни дамских шляп, и с перышками, и без перышек, и с пряжками, и без них, сотни же туфель -- черных, белых, желтых, кожаных, атласных, замшевых, и с ремешками, и с камушками. Между туфель появились футляры, и в них заиграли светом блестящие грани хрустальных флаконов. Горы сумочек из антилоповой кожи, из замши, из шелка, а между ними -- целые груды чеканных золотых продолговатых футлярчиков, в которых бывает губная помада. Черт знает откуда взявшаяся рыжая девица в вечернем черном туалете, всем хорошая девица, кабы не портил ее причудливый шрам на шее, заулыбалась у витрин хозяйской улыбкой. Фагот, сладко ухмыляясь, объявил, что фирма совершенно бесплатно производит обмен старых дамских платьев и обуви на парижские модели и парижскую же обувь. То же самое он добавил относительно сумочек, духов и прочего. Кот начал шаркать задней лапой, передней и в то же время выделывая какие-то жесты, свойственные швейцарам, открывающим дверь. Девица хоть и с хрипотцой, но сладко запела, картавя, что-то малопонятное, но, судя по женским лицам в партере, очень соблазнительное: -- Герлэн, шанель номер пять, мицуко, нарсис нуар, вечерние платья, платья коктейль... Фагот извивался, кот кланялся, девица открывала стеклянные витрины. -- Прошу! -- орал Фагот, -- без всякого стеснения и церемоний! Публика волновалась, но идти на сцену пока никто не решался. Но наконец какая-то брюнетка вышла из десятого ряда партера и, улыбаясь так, что ей, мол, решительно все равно и в общем наплевать, прошла и по боковому трапу поднялась на сцену. -- Браво! -- вскричал Фагот, -- приветствую первую посетительницу! Бегемот, кресло! Начнем с обуви, мадам. Брюнетка села в кресло, и Фагот тотчас вывалил на ковер перед нею целую груду туфель. Брюнетка сняла свою правую туфлю, примерила сиреневую, потопала в ковер, осмотрела каблук. -- А они не будут жать? -- задумчиво спросила она. На это Фагот обиженно воскликнул: -- Что вы, что вы! -- и кот от обиды мяукнул. -- Я беру эту пару, мосье, -- сказала брюнетка с достоинством, надевая и вторую туфлю. Старые туфли брюнетки были выброшены за занавеску, и туда же проследовала и сама она в сопровождении рыжей девицы и Фагота, несшего на плечиках несколько модельных платьев. Кот суетился, помогал и для пущей важности повесил себе на шею сантиметр. Через минуту из-за занавески вышла брюнетка в таком платье, что по всему партеру прокатился вздох. Храбрая женщина, до удивительности похорошевшая, остановилась у зеркала, повела обнаженными плечами, потрогала волосы на затылке и изогнулась, стараясь заглянуть себе за спину. -- Фирма просит вас принять это на память, -- сказал Фагот и подал брюнетке открытый футляр с флаконом. -- Мерси, -- надменно ответила брюнетка и пошла по трапу в партер. Пока она шла, зрители вскакивали, прикасались к футляру. И вот тут прорвало начисто, и со всех сторон на сцену пошли женщины. В общем возбужденном говоре, смешках и вздохах послышался мужской голос: "Я не позволю тебе!" -- и женский: "Деспот и мещанин, не ломайте мне руку!" Женщины исчезали за занавеской, оставляли там свои платья и выходили в новых. На табуретках с золочеными ножками сидел целый ряд дам, энергично топая в ковер заново обутыми ногами. Фагот становился на колени, орудовал роговой надевалкой, кот, изнемогая под грудами сумочек и туфель, таскался от витрины к табуретам и обратно, девица с изуродованной шеей то появлялась, то исчезала и дошла до того, что уж полностью стала тарахтеть по-французски, и удивительно было то, что ее с полуслова понимали все женщины, даже те из них, что не знали ни одного французского слова. Общее изумление вызвал мужчина, затесавшийся на сцену. Он объявил, что у супруги его грипп и что он поэтому просит передать ей что-нибудь через него. В доказательство же того, что он действительно женат, гражданин был готов предъявить паспорт. Заявление заботливого мужа было встречено хохотом, Фагот проорал, что верит, как самому себе, и без паспорта, и вручил гражданину две пары шелковых чулок, кот от себя добавил футлярчик с помадой. Опоздавшие женщины рвались на сцену, со сцены текли счастливицы в бальных платьях, в пижамах с драконами, в строгих визитных костюмах, в шляпочках, надвинутых на одну бровь. Тогда Фагот объявил, что за поздним временем магазин закрывается до завтрашнего вечера ровно через одну минуту, и неимоверная суета поднялась на сцене. Женщины наскоро, без всякой примерки, хватали туфли. Одна, как буря, ворвалась за занавеску, сбросила там свой костюм и овладела первым, что подвернулось, -- шелковым, в громадных букетах, халатом и, кроме того, успела подцепить два футляра духов. Ровно через минуту грянул пистолетный выстрел, зеркала исчезли, провалились витрины и табуретки, ковер растаял в воздухе так же, как и занавеска. Последней исчезла высоченная гора старых платьев и обуви, и стала сцена опять строга, пуста и гола. И вот здесь в дело вмешалось новое действующее лицо. Приятный звучный и очень настойчивый баритон послышался из ложи N 2: -- Все-таки желательно, гражданин артист, чтобы вы незамедлительно разоблачили бы перед зрителями технику ваших фокусов, в особенности фокус с денежными бумажками. Желательно также и возвращение конферансье на сцену. Судьба его волнует зрителей. Баритон принадлежал не кому иному, как почетному гостю сегодняшнего вечера Аркадию Аполлоновичу Семплеярову, председателю акустической комиссии московских театров. Аркадий Аполлонович помещался в ложе с двумя дамами: пожилой, дорого и модно одетой, и другой -- молоденькой и хорошенькой, одетой попроще. Первая из них, как вскоре выяснилось при составлении протокола, была супругой Аркадия Аполлоновича, а вторая -- дальней родственницей его, начинающей и подающей надежды актрисой, приехавшей из Саратова и проживающей на квартире Аркадия Аполлоновича и его супруги. -- Пардон! -- отозвался Фагот, -- я извиняюсь, здесь разоблачать нечего, все ясно. -- Нет, виноват! Разоблачение совершенно необходимо. Без этого ваши блестящие номера оставят тягостное впечатление. Зрительская масса требует объяснения. -- Зрительская масса, -- перебил Семплеярова наглый гаер, -- как будто ничего не заявляла? Но, принимая во внимание ваше глубокоуважаемое желание, Аркадий Аполлонович, я, так и быть, произведу разоблачение. Но для этого разрешите еще один крохотный номерок? -- Отчего же, -- покровительственно ответил Аркадий Аполлонович, -- но непременно с разоблачением! -- Слушаюсь, слушаюсь. Итак, позвольте вас спросить, где вы были вчера вечером, Аркадий Аполлонович? При этом неуместном и даже, пожалуй, хамском вопросе лицо Аркадия Аполлоновича изменилось, и весьма сильно изменилось. -- Аркадий Аполлонович вчера вечером был на заседании акустической комиссии, -- очень надменно заявила супруга Аркадия Аполлоновича, -- но я не понимаю, какое отношение это имеет к магии. -- Уй, мадам! -- подтвердил Фагот, -- натурально, вы не понимаете. Насчет же заседания вы в полном заблуждении. Выехав на упомянутое заседание, каковое, к слову говоря, и назначено-то вчера не было, Аркадий Аполлонович отпустил своего шофера у здания акустической комиссии на Чистых прудах (весь театр затих), а сам на автобусе поехал на Елоховскую улицу в гости к артистке разъездного районного театра Милице Андреевне Покобатько и провел у нее в гостях около четырех часов. -- Ой! -- страдальчески воскликнул кто-то в полной тишине. Молодая же родственница Аркадия Аполлоновича вдруг расхохоталась низким и страшным смехом. -- Все понятно! -- воскликнула она, -- и я давно уже подозревала это. Теперь мне ясно, почему эта бездарность получила роль Луизы! И, внезапно размахнувшись коротким и толстым лиловым зонтиком, она ударила Аркадия Аполлоновича по голове. Подлый же Фагот, и он же Коровьев, прокричал: -- Вот, почтенные граждане, один из случаев разоблачения, которого так назойливо добивался Аркадий Аполлонович! -- Как смела ты, негодяйка, коснуться Аркадия Аполлоновича? -- грозно спросила супруга Аркадия Аполлоновича, поднимаясь в ложе во весь свой гигантский рост. Второй короткий прилив сатанинского смеха овладел молодой родственницей. -- Уж кто-кто, -- ответила она, хохоча, -- а уж я-то смею коснуться! -- и второй раз раздался сухой треск зонтика, отскочившего от головы Аркадия Аполлоновича. -- Милиция! Взять ее! -- таким страшным голосом прокричала супруга Семплеярова, что у многих похолодели сердца. А тут еще кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом: -- Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!! Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш. На мгновенье почудилось, что будто слышаны были некогда, под южными звездами, в кафешантане, какие-то малопонятные, но разудалые слова этого марша: Его превосходительство Любил домашних птиц И брал под покровительство Хорошеньких девиц!!! А может быть, не было никаких этих слов, а были другие на эту же музыку, какие-то неприличные крайне. Важно не это, а важно то, что в Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. К Семплеяровской ложе бежала милиция, на барьер лезли любопытные, слышались адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра. И видно было, что сцена внезапно опустела и что надувало Фагот, равно как и наглый котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как раньше исчез маг в кресле с полинявшей обивкой. |